Я сразу подумал, что «саврасовские грачи» висят у Михалыча в кабинете, и мы оба с Михалычем очень любили эту картину. А вот такой вопрос — стоило ли ее писать? мне никогда и в голову не приходил. Как обидно, ведь, пожалуй, и не стоило. Что же тут удивительного или необыкновенного? Правда, каждый из окна сможет такую картину увидеть. Конечно, не стоило ее рисовать.

Мне стало очень обидно за художника. И зачем только Николай Дмитриевич задал этот вопрос? Теперь уж я не смогу, как прежде, любоваться этой картиной, все будет думаться, что Саврасов зря ее нарисовал.

— Ну, как же вы думаете: стоило или нет? — повторил свой вопрос учитель.

Все молчали, опасаясь ответить. Еще скажешь, да невпопад. Пусть лучше сам отвечает.

Николай Дмитриевич помолчал еще секунду, подождал, а потом четко, раздельно сказал:

— Стоило! Даже очень стоило! Это необыкновенная картина, так сказать, новая эпоха в русской живописи.

От радости я чуть не подскочил на парте. «Вот это здорово! Значит, правильно, что она нам с Михалычем так нравится!» Я с благодарностью взглянул на Николая Дмитриевича, а он стоял к нам вполуоборот, глядел на саврасовскую картину, видимо сам любуясь ею.

— Сколько ни смотрю на нее, никогда не могу насмотреться, — в раздумье, как бы сам с собой, проговорил он. — Необыкновенная картина! И необыкновенна-то именно тем, что все то, что на ней нарисовано, совсем обыкновенно, хорошо знакомо каждому из нас. Но почему же она так действует на человека? Почему, глядя на нее, вспоминаешь что-то хорошее, прошедшее, вспоминаешь свое детство? А потому, что в ней изображена совсем не окраина городка с домишками, березами, колокольней… Совсем не это.

— Как — не это? А что же? — изумился кто-то.

— Совсем не это, — повторил Николай Дмитриевич, — или, точнее сказать: не только это. Не это в ней главное. Главное в ней — настроение, настроение художника, глядящего любовным, немножко грустным взглядом на то, как в природе опять наступает весна. Об этой картине лучше всего сказать стихами Пушкина:

— Вы знаете, ребятки… — неожиданно воскликнул Николай Дмитриевич, как будто его поразила какая-то нежданная мысль. — Вы знаете, что на некоторые картины нужно не только глядеть… — Он сделал паузу и закончил: — Их слушать нужно, да, именно слушать. Глядите на эту картину, вглядитесь в нее хорошенько, вглядитесь и вслушайтесь, — Николай Дмитриевич так и замер, будто действительно прислушиваясь к чему-то. — Слышите, слышите, как раскричались грачи на березах? Они строят гнезда, ссорятся из-за них. Ишь как орут! А это колокол ударил, надтреснутый, старенький колокол. Звонит монотонно, протяжно. Звонарь-то небось такой же старенький, под стать своей церквушке. Отзвонил и, кряхтя, спускается по ступенькам. Вот уже шлепает сапогами по вешним лужам. Слышите, слышите, как он шлепает?

И вдруг мне почудилось, что я и впрямь слышу и звон колокола, и шлепающие шаги по раскисшему, пропитанному водой снегу, и громкие, по-весеннему радостные крики грачей. Я мельком взглянул на лица ребят. Все притихли, все вслушивались, и, наверное, многие слышали то же, что и я.

Николай Дмитриевич помолчал. Прошелся раз-другой по классу, потом продолжал:

— В этом великая сила искусства, настоящего, большого искусства. Оно захватывает нас, заставляет переживать то же, что переживал сам художник.

— А что еще нарисовал Саврасов, какие картины? — спросили ребята.

— Он, рисовал почти исключительно пейзажи, родную природу. Немного он нарисовал… — с грустью ответил Николай Дмитриевич, — немного. Заболел он, спился и погиб. Умер в нищете, всеми забытый, в какой-то больнице для бедных. Вот как кончил свою жизнь один из талантливейших русских людей, людей искусства. — Николай Дмитриевич в волнении опять зашагал по классу. — Э, да разве он один?! А Мусоргский — гениальный Мусоргский, композитор, творец «Бориса Годунова», «Хованщины»… Тоже ведь спился и тоже умер в нищете, в больнице для бедных, для разных безродных стариков и старух. Страшная была жизнь. Люди с такой душой не могли ее вынести, не могли мириться с этой жизнью, уходили в кабак, чтобы не смотреть, не слушать, залить горе вином… Ну, это уж иная тема, — как бы опомнившись, сказал Николай Дмитриевич, — а мы с вами сейчас про живопись толкуем. Оказывается, картина совсем не мертвая, не немая. Она говорит, даже поет.

Николай Дмитриевич подошел к столу, порылся в своей папке.

— Есть еще картина, которую обязательно нужно слушать. И называется даже «Вечерний звон».

Николай Дмитриевич показал нам картину: летний вечер, тихий, светлый. В небе легкие, едва тронутые румянцем облака. Река совсем застыла в зеленых берегах, не дрогнет, не шелохнется. А за рекой — белые главы монастыря, освещенные мягким вечерним светом. Смотришь и действительно слышишь, как звонят к вечерней службе колокола. Именно про эту картину, наверное, и поется: