В первом из будущего цикла «Менахем-Мендл» рассказе (письме Менахем-Мендла жене Шейне-Шендл) «Лондон» этот для одних критиков милый и вызывающий сочувствие, для других – воплощение духа наживы – герой, покинув родную Касриловку, приезжает в Одессу и начинает «играть на бирже». Он уже видит себя богачом из богачей, строит фантастические планы новой жизни, но всё просадит: все деньги, всё приданое жены. И так в каждом из рассказов-писем цикла, который Шолом-Алейхем будет писать долго, одиннадцать лет, а потом ещё шесть сокращать, править и перерабатывать, пока тот не выйдет отдельной книгой в 1909 году. За что бы «человек воздуха» ни взялся, а он станет и спекулянтом акциями в Киеве (рассказ «Бумажки»), и маклером сахара, заимодавцем, посредником по купле-продаже недвижимости, лесов, заводов, золотых россыпей, угольных копей и нефтяных скважин («Миллионы»), даже писателем («Почтенная профессия»), сватом(«Не везёт!»), страховым агентом («Горе-злосчастье»), в конце каждого предприятия его ждёт крах, провал. Но он не унывает: значит, повезёт в следующий раз или потом – но повезёт обязательно, а как иначе-то? В неустанных поисках обогащения, от одной иллюзии к новой, образ Менахем-Мендла приобретает черты еврейского Дон Кихота – автор это делает сознательно и даже подчёркивает (иронически, конечно, но и полусерьёзно) это, давая заглавие второй серии писем Менахем-Мендла «Дон Кихот из Мазеповки» (1895).

Каждая литература рано или поздно создаёт национальный тип: он не героичен в смысле героизма, у него масса качеств, которые можно назвать отрицательными, но он располагает к себе и вызывает симпатию: мольеровский Тартюф, гончаровский Обломов, диккенсовский Пиквик, гашековский Швейк – всё это милые неудачники и в то же время плоть от плоти своего народа. Авторы посмеиваются над ними, мы посмеиваемся над ними – и чем больше смеёмся, тем крепче любим. В этом секрет смеха и секрет любви. Менахем-Мендл – типичный еврей: у него еврейские черты характера, еврейская психология, образ мышления, он узнаваем в любом из миллионов евреев – вот что дал литературе негативный жизненный опыт Шолом-Алейхема. Ни сам он, никто до него и никто после большего еврея, чем Менахем-Мендл, не создаст.

Рассказ «Лондон» войдёт в «Кол-Мевасере» («Предвестник») – тоненький журнал, который должен был известить читателей о готовящемся третьем томе «Фолксбиблиотек». Теперь у Шолом-Алейхема не было денег на гонорары авторам, и весь «Кол-Мевасере» он заполнил своими текстами: той самой колыбельной «Спи, дитя моё», что станет народной; незаконченной поэмой «Прогресс и цивилизация» и целым рядом литературно-критических статей и рецензий: «Комментарий к поэзии», «Как человек научился делать из бумаги тряпьё» и другими, – всё, и стихи, под разными псевдонимами.

А третий том так и не выйдет: Шолом-Алейхема ждут тяжёлые времена.

О сенью 1893 года писатель с семьёй покидает Одессу (с прибавлением – годовалой Марусей (Мириам) – четвёртой дочерью) и переезжает сначала на короткое время в Фастов, а оттуда, в том же году, в Киев, где снимает квартиру по Нижне-Владимирской, 5. «В следующие годы я теряю Шолом-Алейхема из виду. Он возвращается в Киев, ищет занятий и переживает тяжёлое время. Обрывается как-то и наша переписка. С грустью слышал, что он вынужден хвататься за всякие занятия для заработка и, между прочим, читать за плату свои произведения в домах киевских богачей, забавлять этих господ, которые ценили в писаниях юмориста только смехотворный, иногда шаржированный элемент и не замечали ни трагической подчас подкладки читаемого, ни личной трагедии “весёлого чтеца”» [71] , – напишет в своих воспоминаниях о Шолом-Алейхеме Семён Дубнов.

Горький жизненный опыт, полученный Шолом-Алейхемом на киевской бирже, выльется не только в «Менахем-Мендл», но и в пьесу «Якнехоз» [72] , где в довольно острой, если не сказать – жёсткой форме он посмеётся-поиздевается над тем миром биржевых спекулянтов, маклеров и т. п., куда он и сам ещё недавно входил и который обобрал его до нитки. Это не была месть – это была нормальная писательская реакция, потребность осмыслить, обратив в слово, свои впечатления и переживания. Но киевские биржевики, узнавшие себя в персонажах комедии, думали иначе; оскорблённые, возмущённые, они потребовали от городской цензуры запретить «Якнехоз», и та, разумеется, пошла им навстречу. Тираж только что отпечатанной пьесы был конфискован (под предлогом того, что в репликах одного из действующих лиц – Самуила Пастернака – искажаются тексты Священного Писания) и уничтожен, а на автора заведено соответствующее дело.

Здесь самое время слегка приостановиться, а потом вернуться назад и забежать вперёд, чтобы подробнее рассмотреть вопрос «Шолом-Алейхем и цензура», или даже «Шолом-Алейхем. Политические преследования» – но дело в том, что политических взглядов как таковых у писателя не было. Он симпатизировал зарождающемуся сионизму [73] – но в меру, и сам себя сионистом не считал; многие евреи-студенты и просто молодые просвещённые еврейские юноши уходили в то время в революцию (образы таких юношей есть и в произведениях Шолом-Алейхема, например, в «Годл» (1904) из цикла «Тевье-молочник» или в рассказе «Иосиф» (1905), – и выписаны они с большой теплотой) – Шолом-Алейхема радовало, что евреи эмансипируются, из забитого народа, обложенного запретами, превращаются в грозную силу, которой боится даже царь со всей его полицией, но участвовать в революции, проливать свою и чужую кровь он не хотел [74] . Интеллигент вроде Чехова, народный писатель как Толстой, Шолом-Алейхем, как это можно понять из его писем и текстов, был не столько против окружающей его политической системы, царизма, сколько против несправедливости вообще, где бы и кем бы она ни чинилась.

Однако человек принадлежит своей эпохе, а эпоха говорит не только на языке культуры, но и на языке политики, и трудно не отвечать ей тем же.

Жандармские управления нескольких городов заводили на Шолом-Алейхема «дела». Впервые – ещё в 1892 году, в Одессе, когда он намеревался издавать газету на еврейском языке (полиции нужно было проверить, насколько он для этого благонадёжен). Там же, в Одессе, Шолом-Алейхема единственный раз в жизни арестовали – правда, приняв за кого-то другого, и на следующий день выпустили.

В 1903 году, когда после погрома в Кишинёве Шолом-Алейхем взялся готовить сборник «Хилф» («Помощь»), чтобы собрать деньги в пользу пострадавших, и привлёк к участию в нём виднейших русских писателей, и, в частности, Льва Толстого и Горького, за перепиской которых охранка особо следила, разведывательная служба киевского охранного отделения обратилась к приставу Лыбедского полицейского участка с просьбой дать «сведения о круге знакомств, родственных связях, сношениях и занятиях Соломона Наумовича Рабиновича» [75] . И на него снова завели «дело», причём сам Шолом-Алейхем, как рассказывал брату, чувствовал слежку и знал о ней. Самому же сборнику «Хилф» цензура как могла чинила препятствия, и он вышел с большим трудом.