Зовут Шолом-Алейхема и в родной Киев. Шолом-Алейхем и хочет поехать в Киев, и не хочет: воспоминания о погроме ещё свежи, и он не может простить киевлянам того, что они сделали с ним и его народом. Впрочем, если уж есть свинину, то пусть по бороде течёт. Пускай Киев увидит писателя во всём его величии: «На банкете в Вильне… я встретился с известным М. Розенблатом из Киева, который выразил мысль устроить мой концертный вечер наподобие многих моих других вечеров в Киеве. Я ему ответил, что не знаю, удастся ли мне преодолеть себя и посетить родное пепелище, связанное с лучшими и худшими моментами в моей жизни. А если я соглашусь, то не иначе как при следующих условиях: 1) Вечер должен быть грандиозный во всех смыслах при соответствующей рекламе. 2) Устройство его должны взять на себя представители всех классов и партий. 3) Часть сбора должна пойти в пользу какой-либо общей, всеми симпатизируемой цели, – скажем, наиболее популярного и легализированного общества. 4) В моём литер, вечере должны участвовать и др. силы, как декламаторы, певцы, певицы или музыканты, разумеется, выдающиеся по таланту и по положению. 5) Помещение должно быть снято наилучшее в городе. 6) Разрешения можно добиться, если будут среди устроителей не только добрые меламдим и батлуным [93] , но и лица с именем и весом. 7) Для этой цели я обещал снабдить его афишами и программами, разрешёнными губернатором, ген-губерн-м и полиц-ми других городов, так что с этой стороны также препятствий не было бы. 8) Остаётся ещё вопрос о времени. К сожалению, на это ответить трудно» [94] .

Однако планам не дано было осуществиться. Турне пришлось прервать.

М естечко Барановичи в западной Беларуси. Местные энтузиасты наконец-то получили от губернатора разрешение на организацию общества еврейской литературы и искусства, и 27 июля 1908 года на его торжественном открытии в городском летнем театре выступает Шолом-Алейхем. Выступает по-русски – губернатор запретил вступительную речь на еврейском, – а затем читает (уже по-еврейски) свои «Гимназию», «Меламеда Фишла», «Мы едем в Америку» (главку из «Мальчика Мотла»). Разумеется, публика в восторге; когда он выходит из театра, кричат: «Да здравствует Шолом-Алейхем! Да здравствует еврейский народный писатель!»

Его уговаривают, и он соглашается остаться в Барановичах ещё на день, ещё на одно выступление, – а останется на два месяца, прикованный к постели. Ещё в театре он почувствовал себя неважно, но на адреналине дочитал до конца, а вечером в гостинице – температура и пошла горлом кровь. Местные врачи поставили диагноз: сильное переутомление, острый туберкулёз лёгких.

Весть быстро разнеслась по близлежащим местечкам, потом – по всей «черте» и по всему миру. Из Минска и Вильно были приглашены лучшие врачи, отовсюду летели телеграммы и письма со словами поддержки, поступали деньги от культурных обществ и ремесленных цехов: от белостокских ткачей, кожевников Сморгони, от рабочих и учителей Волоковиска и Слонима, Лодзи и Свислочи. А «<…> религиозные евреи прибегли к древним “испытанным” средствам: читали псалмы, молитвенно просили Бога восстановить здоровье любимого писателя, обращались к усопшим праведникам быть заступниками пред престолом божьим и т. д. В местечке Ляховичи местные евреи нарекли его ещё одним именем – Хаим, то есть жизнь. <…> Многие пассажиры проездом задерживались на некоторое время в Барановичах, чтобы узнать о самочувствии Шолом-Алейхема… Состоянием больного интересовались и неевреи. Так, оберкондуктор Антон Степанович Лебедев не пропускал случая, чтобы узнать, как протекает болезнь Шолом-Алейхема. На своей железнодорожной линии он сообщал пассажирам: “Хороший писатель господин Шолом-Алейхем тяжело болен”. Когда Шолом-Алейхему стало лучше, Лебедев говорил: “Уже выздоровел великий человек Шолом-Алейхем”. А другой кондуктор передал по линии: “Еврейский пересмешник, великий писатель Шолом-Алейхем уже выздоровел…”» [95]

Однако до выздоровления было ещё далеко. Врачи настоятельно рекомендовали Ольге Михайловне увезти больного на тёплые воды в Италию, и Рабиновичи уезжают в Нерви – маленький курортный городок на Средиземном море, под Генуей.

Врачи говорят: полный покой, солнечные ванны, строгая диета, писать нельзя. За диетой, как и всем остальным, следит Биба (домашнее прозвище Ольги Михайловны): «Бог создал жену, чтобы морочить нам голову бифтексами, молоком и яйцами, причём только сырыми и во множестве. Гулять она велит по берегу моря и на солнце, а солнце здесь, Розет, не то, которое светит притворно, греет холодной усмешкой, а настоящее солнце, сияющее светом первых семи дней творения. Оно ласкает и греет, как мать, а воздух, друг Розет, струится сюда прямо из рая» [96] . Всё бы ничего, если б не запрет писать. И Шолом-Алейхем как может исхитряется, чтобы его обойти: «<…> мне строго воспрещено писать, а лишь 2 ½ часа в день мне дано право диктовать (во время прогулки на берегу моря под палящими лучами южного солнца). Положим, что я краду у них ещё часика 3–4 на работу» [97] .

И ладно бы, но нет новых текстов – нет денег, а «<…> моему бренному телу необходимо проваляться не меньше года у моря, в жилище, полном света и воздуха, а такое жилище обходится в 1500–1800 франков в сезон (600–700 русских целковых). А поскольку такие деньги мне и во сне не снились, то дело плохо. Здесь обычай: деньги на бочку!» [98]

Ольга Михайловна открывает в Нерви зубоврачебный кабинет, но и этих денег не хватает.

Читатель вправе удивиться: что-то тут не то – знаменитый писатель, мировая слава, стотысячные тиражи, а денег нет. Где же гонорары? Действительно, на гонорары с изданий Шолом-Алейхема семья вполне бы могла прожить, но читатель не знает: в своё время (еврейский делец, да?) Шолом-Алейхем за бесценок продал все права на свои сочинения издателям, да ещё (выкрутили-таки, кровопийцы, руки) принял на себя такие кабальные обязательства, которые, наверное, ни до, ни после него не брал ни один писатель, и на гонорары от изданий Шолом-Алейхема жили сейчас сами издатели и их семьи. «Вот их имена: Лидский, Бен-Авигдар (Шалкович), Кринский, Гохберг и другие. <…> Названные издатели цепко держались за свои контракты. С юридической точки зрения права были на их стороне. А гуманизм, совесть? Таких понятий в делах коммерческих не существует. Для иллюстрации необдуманного поступка Шолом-Алейхема, продавшего свои произведения, приведу один пример. Кринскому он продал значительную часть опубликованных сочинений и «все произведения, которые будут печататься в журналах и газетах на протяжении 20 лет», по цене от тридцати до сорока рублей за печатный лист первого издания. Первые десять лет Шолом-Алейхем должен был получить 10 % от чистого дохода, а в последующее десятилетие – 25 %. По истечении двадцатилетнего срока писатель обязался вернуть Кринскому половину стоимости набора, клише и матриц. Условия с другими издателями были более тяжёлыми. Подлишевский утверждал, что по контракту с издательством «Централь» писатель должен был сам продавать свои произведения. Трудно понять, почему мудрый Шолом-Алейхем соглашался с такими условиями» [99] .

Мир не без жадных, но и не без добрых людей. В 1908 году исполнялось двадцать пять лет литературной деятельности Шолом-Алейхема (за время отсчёта брались опубликованные в 1883-м повесть «Два камня» и рассказ «Выборы», впервые подписанный «Шолом-Алейхем»). В Варшаве – городе, где писатель больше всего издавался, – создаётся юбилейный комитет по празднованию двадцатипятилетия. Его возглавляют доктор Гершон Левин и общественный деятель Авраам Подлишевский; в него входят писатель Яков Динезон и редактор недавно основанной варшавской еврейской газеты «Хайнт» («Сегодня») Н. Финкельштейн. Целью своей деятельности комитет ставит собрать деньги для лечения Шолом-Алейхема и для выкупа его сочинений у издателей. Левин и Подлишевский составляют обращение «К почитателям Шолом-Алейхема»:

«Шолом-Алейхем – почти единственный писатель наших дней, который нравится всем. Десятилетиями он неустанно пишет, доставляя нам огромную радость мудрыми и смешными рассказами. Никакой помощи он ни у кого не просил и продал свои сочинения издателям. Теперь Шолом-Алейхем нуждается в нашей помощи. Настало время, чтобы почитатели его таланта доказали на деле свою любовь к нему. Не вздумайте выражать её криками “ура” и поздравительными телеграммами, как это бывало раньше в подобных случаях. Шолом-Алейхем болен, и свою любовь надо выразить совсем иначе, не платонически… Как минимум мы должны:

1. Дать ему возможность целый год жить в условиях благодатного климата без всяких забот о заработке для себя и своей семьи.

2. Выкупить все его произведения у издателей и вернуть ему его достояние.

Мы хотим верить, что каждый откликнется на наш призыв. Это не подаяние. Напротив, в течение многих лет Шолом-Алейхем дарил нам свои шутки, мысли, своё сердце и свою кровь. Мы обязаны вернуть ему долг, наш старый неоплаченный долг. Итак, братья, давайте же без промедления погашать нашу задолженность. И это будет лучшим ответом на многие письма, которые мы получаем со всех концов нашей страны с вопросом: чем помочь нашему любимому Шолом-Алейхему?» [100]

Это обращение было разослано во все европейские газеты, а также частным лицам – предполагаемым меценатам в Петербург, Москву, Вильно, Киев, Одессу и другие города, где, в свою очередь, тоже стали организовывать комитеты подобно варшавскому. На счёт юбилейного комитета начали поступать деньги, и порой довольно значительные суммы, – и не только из России, но из Америки и даже из Африки.

Собрать деньги – лишь полдела: издатели отнюдь не горят желанием расстаться с такой дойной коровой, как сочинения Шолом-Алейхема, им, честно говоря, плевать на юбилей и на нищенское положение писателя. И комитету приходится вести долгие переговоры, увещевать, искать в договорах юридические лазейки, даже хитрить, даже надавливать. Постоянно, конечно, взывая к общественности, а никому, даже издателю не хочется быть в глазах всего мира крысой. И издатели нехотя, через не хочу, сдаются один за другим. Сначала самая жирная крыса – Лидский, – издав в темпе, напоследок, два юбилейных тома Шолом-Алейхема и тридцать небольших брошюрок рассказов и получив от комитета две тысячи семьсот рублей откупного за семьдесят пять печатных листов сочинений писателя. Вслед за Лидским уступили права на Шолом-Алейхема и загнанные общественным мнением в угол остальные. Дольше всех торговался Кринский, пытаясь выжать из комитета такие деньги, каких у того просто не было; но в конце концов удалось урезонить и Кринского: нашёлся в договоре пунктик, который можно было трактовать и так и эдак, и аппетиты издателя умерили. Но это всё произошло уже после юбилейных празднеств.

Юбилей писательской деятельности Шолом-Алейхема отмечался 24 октября 1908 года повсеместно. Не было в «черте» города или местечка, где не устраивался бы вечер или банкет в честь писателя. Газеты Киева, Одессы, Петербурга, Варшавы, других городов напечатали обширные материалы, посвящённые его творчеству (а Финкелынтейн в своей «Хайнт» писал, что евреи непременно должны подарить Шолом-Алейхему имение, как это сделали поляки к юбилею Генрика Сенкевича). Он получил сотни поздравительных телеграмм: телеграф в Нерви несколько дней подряд был занят только обработкой почты для Шолом-Алейхема.

Сам же юбилейный комитет – жаль, писатель не мог приехать из своего Нерви – собрался на торжественный банкет в помещении варшавского общества по распространению еврейской музыки и народного искусства «Хазомир». С торжественными речами выступали Гершон Левин, Ицхок-Лейбуш Перец, Мордехай Спектор, Авраам Подлишевский, звучали тосты за здоровье писателя. Кстати, как оно?

«Вы хотите знать, как я себя чувствую? Пока, благодарение богу, так, что и врагам не пожелаю. Кашляю ли я? Ещё бы! Желаю Крушевану так кашлять хотя бы года три с хвостиком. Болит ли голова? А почему бы ей, собственно, не болеть? Иногда больше, иногда меньше – не от меня зависит. Голова – своенравное создание, это все знают. Температура? Ничего! Должна быть 36 с чем-то или без чего-то. А у меня – 37 и того больше. Спасибо, что не 38. Аппетит? Кто этим интересуется? Интересоваться-то интересуются, ещё как! То и дело суют кашу, молоко, яйца! Сколько, вы думаете, яиц? Шесть яиц, семь яиц, восемь яиц, девять яиц, десять яиц, – во имя бога, оставьте меня в покое! Вы думаете, это всё? Так нет же, потрудитесь ещё похлебать молока, да масло глотайте, да кашу жрите, наполняйте кишки, набивайте их, дабы червям было чем питаться лет этак через сто двадцать… Как я себя чувствую? Дай бог Пуришкевичу! Я чувствую себя так, как должна себя чувствовать тёлка, которую выкармливают не просто так, а с задней мыслью, как стреноженный конь в чужом овсе; как кот, который смотрит на масло, накрытое стаканом; как связанный петух; как верный пёс, потерявший своего доброго хозяина, или – погодите-ка! – как еврейский писатель, который отбарабанил 20 лет, стал кашлять кровью, да убережет вас от этого господь, и как раз к юбилею завезли его куда-то там в Италию, забрали перо из рук и стали ему твердить: “Побольше воздуха, побольше солнца! Ешь, ешь, ешь!”» [101]

Когда все произведения Шолом-Алейхема были выкуплены, комитет приступил к изданию четырнадцатитомного юбилейного собрания сочинений писателя, которое выходило потом в варшавском «Прогрессе» на протяжении 1908–1914 годов. А благодарный за всё автор посвятил юбилейному комитету свой новый и лучший роман «Блуждающие звёзды».

Е щё бог знает когда Шолом-Алейхем пообещал себе закончить трилогию о еврейских артистах, дописав третий роман к «Стемпеню» и «Иоселе-соловью». И вот пришло время держать слово. Но за двадцать лет, прошедших после «Стемпеню» и «Иоселе», многое изменилось – и в мире, и в душе самого писателя. Если раньше артисты еврейских местечек были странниками, то теперь они, как и весь еврейский мир, – скитальцы (именно так называется вторая часть романа, первая – «Актёры»). Рейзл Спивак и Лейбл Рафалович из бессарабского местечка Голенешти изъездят весть свет и где только ни побывают, станут всемирно известными трагическим актёром Лео Рафалеско и певицей Розой Спивак, но – в теме актёрской любви у Шолом-Алейхема ничего не меняется – вместе они не будут, просто им не суждено встретиться, они блуждающие звёзды, каждая – по своей орбите.

Да, Шолом-Алейхем снова пишет роман о любви (не только, конечно, упаси бог, но о ней же, о ней…). Чтобы ещё раз – уже на вершине славы – доказать себе, что может сделать это не пошло, не сентиментально, не слащаво. Доказать себе – и другим. А где любовь, там сразу Шолом-Алейхему вспоминается, не про вас будь сказано, уже покойный (но благодаря нынешним американским вкусам, не такой уж и покойный) Шомер: «Пора, право, произвести дезинфекцию в литературе, чтобы лицо не пылало от стыда из-за того, что мы дожили до пресловутого американского вкуса, из-за бульварщины, которую мы с таким трудом выкурили во время оно, двадцать лет назад. <…> Я вовсе не собираюсь приспосабливаться ко вкусам улицы, лишь бы сделать его (роман “Блуждающие звёзды” – А. К. ) интересным и увлекательным. Но по самому существу своему это увлекательная история, роман, полный поэзии, а также жизни, действия и, само собой, всевозможных картин и образов, – всё в юмористическом плане, иначе я уже не умею, если бы даже и захотел стать плакальщицей» [102] , – скажет он в письме в редакцию варшавской газеты «Ди найе велт» («Новый мир»), где в 1909–1910 годах будет печататься первая часть романа.

«Ди найе велт», однако ж, публиковал не одного Шолом-Алейхема, а то, что попадало на соседние страницы (вот уж: за что боролись…), мало чем отличалось от шомеровских опусов, и Шолом-Алейхем приостанавливает публикацию «Блуждающих звёзд» на сороковой главе и пишет редактору «Ди найе велт» своему другу Мордехаю Спектору рассерженное письмо: «Ты, который четверть века тому назад боролся с шомеризмом (современным Пинкертоном), поймёшь, как мне было больно, что “Блуждающие звёзды”, которые должны были увенчать мою писательскую работу на протяжении 27 лет, нашли себе место среди наихудшей литературной дряни, по сравнению с которой Шомер является золотом» [103] .

А лучший, как теперь считается, роман Шолом-Алейхема критика никак не торопилась объявлять лучшим: как в своё время американская пресса отказывала ему в таланте драматурга, теперь варшавские газеты рекомендовали ему позабыть о романах и взяться за то, что ему действительно удаётся, – «смешные фельетоны» (на романы есть свои мастера – вот пусть и пишут). Причём одни критики поругивали «Блуждающие звёзды» за излишнюю сентиментальность фабулы, другие – за то, что она могла бы быть и помелодраматичнее.

Вторую часть романа варшавские газеты вообще отказывались печатать, и, помыкавшись с нею, Шолом-Алейхему еле-еле удалось её пристроить в только что начавшую выходить газету «Дер момент» («Момент»), где «Скитальцы» и публиковались в 1910–1911 годах.

Туберкулёз то вроде затухает, то снова обостряется: Шолом-Алейхему кажется, что он совершенно здоров, – и вскоре, как прежде, кашель и температура. В 1909–1913 годах он живёт, переезжая с курорта на курорт, – по лёгочным санаториям (спасибо юбилейному комитету!): Блазьен (Шварцвальд), Лугано, Лозанна, снова Нерви. К туберкулёзу – мало ему – добавляется диабет, а в январе 1913 года ещё и тяжёлое нервное заболевание. «Состояние моё плохое. <…> Муки и боли, которые я ощущаю, не поддаются описанию. Все муки ада ничто по сравнению с теми, которые я претерпеваю», «От туберкулёза я излечился: народ меня у смерти отмолил. Что теперь будет – не знаю: пока не лучше. Я уже кое-как передвигаюсь, но муки мои ещё не кончились. Всё же – пишу и пишу. <…> В понедельник мне было совсем плохо. В женевской синагоге молились. Конечно, Женева не Каменец и не то богослужение; тем не менее и тут живут евреи, женщины, девушки, студенты и просто еврейская молодёжь, которые не хотят, чтобы я вдруг взял да помер, и это придаёт мне силы. Но в конце концов разве что-нибудь поможет?», «Прошлой ночью я одной ногой уже был в могиле. Оставался один шаг между мной и смертью. Я много кричал и ещё больше плакал, что не увижу Тиси (дочь Эрнестину. – А. К. ) перед смертью. Но вот пришёл профессор, сделал всё, что нужно, и мне стало немного легче. Сегодня днём он ещё раз придёт сделать мне подкожное впрыскивание, чтобы заглушить боль, пока природа будет делать своё. <…> Сегодня консилиум решит, что делать. Приведённые в твоём письме случаи с различными людьми, пережившими такие же боли, вызвали у меня смех. Ведь я всю ночь буквально землю грыз, мои вопли доходили до неба», «<…> я ведь был на краю могилы и повергнут в отчаяние, и почти готов распрощаться с солнцем, которое я так люблю, с небом, которое, я всегда думал, принадлежит мне, с землёй, которая терпеливо носит меня, и с людьми, которых я почти всех считаю моими родными и близкими», «<…> профессор Цукерандель отменил операцию и освободил нас от кошмара. <…> В Швейцарии Кохер (тоже знаменитость) напугал нас своим диагнозом: операция, иначе – капут! (Этот кровожадный Кохер после двухминутной аудиенции даже назначил цену: 1000 франков. От самой аудиенции мне уже дурно стало!) Профессор Цукерандель прописал мне режим и окончательно отбросил всякую мысль об операции, советовал поехать в Нерви, чтобы отдохнуть и успокоить нервы» [104] , – пишет из частной клиники в Берне Шолом-Алейхем зятю Берковичу и другим.

Плохая пресса, собранная «Блуждающими звёздами», не отбила у Шолом-Алейхема желания писать романы. Он не только рассказчик, он романист – и всё тут; пусть говорят что хотят. И – знаете что – романы бывают не только любовные, романы бывают и с политической подоплёкой, как «Потоп». Только новый роман будет смешным.

20 марта 1911 года на окраине Киева в одной из неглубоких пещер был найден труп ученика подготовительного класса Киевского Софийского духовного училища Андрея Ющинского. На трупе было сорок семь колотых ран. Уже в день похорон Ющинского по Киеву начали расходиться листовки, призывающие к кровной мести евреям за замученного ими мальчика. Следователи не видели в деле ничего, что указывало бы на еврейский след и, более того, быстро вычислили убийц – мать приятеля Ющинского, державшую воровской притон, и других членов шайки: Ющинский знал об их делах слишком много и грозился выдать. Однако статьи в черносотенной прессе, запрос крайне правых депутатов 3-й Государственной думы – антисемитский маховик закрутился, и министр юстиции Щегловитов, отстранив прежних следователей, назначил новых – с заданием искать виновного-еврея. Долго искать не пришлось, схватили чуть ли не первого попавшегося – приказчика с кирпичного завода Менахем-Мендла Бейлиса. На него и повесили обвинение в ритуальном убийстве ребёнка с целью использования христианской крови в пасхальной маце.

Следствие продолжалось более двух лет, судебный процесс шёл с 25 сентября по 28 октября 1913 года. Несмотря на то что присяжные заседатели были специально подобраны, несмотря на всё давление, оказанное на суд министром Щегловитовым, и антисемитскую кампанию в черносотенной прессе, Бейлис был оправдан.

Опять родной Киев и опять антисемизм – разве мог Шолом-Алейхем остаться в стороне и не отреагировать? Но сделал он это чисто по-шоломалейхемски – иронично. В романе «Кровавая шутка», который писался в 1912–1913 годах, когда следствие по делу Бейлиса ещё велось, есть и описание обысков, допросов, суда, но посылка, интрига, заложенная Шолом-Алейхемом, совсем в ином. Не переставая быть политическим романом, «Кровавая шутка» ещё и роман розыгрыша, переодеваний, то есть роман авантюрный. Два друга-студента, русский и еврей, Попов и Рабинович шутки ради, на спор обмениваются паспортами, и теперь Попову, ставшему Рабиновичем, предстоит вынести всё, что может в любой момент случиться с евреем в России: кровавый навет, беспочвенные обвинения, суд.