У Шолом-Алейхема роман назывался «Великая шутка». «Кровавой» «шутка» стала на страницах газеты «Хайнт», где роман печатался. Издатель боролся за тираж, а читателю чем посенсационней, тем лучше, и авторитет писателя с мировым именем мало что значил для редакторов газет, для которых Шолом-Алейхем был одним из многих, поставляющих им «материалы для чтения». Им же, редакторам, конечно, виднее, что публика любит и чего хочет. «<…> господин редактор стоял над его головой и командовал: побольше интересных историй, поменьше типов, побольше интриг», «Когда-нибудь, если жив буду, я опубликую письма, адресованные еврейским редактором (подразумевается С. И. Яцкан [из газеты «Хайнт». – А. К. ]) к еврейскому писателю (имеется в виду Шолом-Алейхем). Читатель зашёлся бы от смеха. А писатель, получив эти письма, быть может, плакал…» [105]

Яцкан настолько заредактировал роман Шолом-Алейхема, что тот решил прекратить печатание «Кровавой шутки» в «Хайнт». Но другие газеты были ничем не лучше, и Шолом-Алейхем в итоге махнул рукой и допечатал «Шутку» в «Хайнт». «Шутка» рождалась под несчастливой звездой: по выходу на неё ещё и набросилась критика, написавшая, что Шолом-Алейхем включил в свой новый, написанный наспех роман газетные статьи и прочую окололитературную дребедень. Лишь спустя годы, уже после смерти Шолом-Алейхема, критика рассмотрела роман подробнее и увидела в нём и глубокий смысл, и художественные достоинства, что проглядела при первой его публикации.

Пускай ни у кого не сложится представления, что Шолом-Алейхем в те годы перешёл исключительно на романы, нет, он продолжал оставаться рассказчиком («фельетонщиком» – в глазах критики, увы).

В первое десятилетие нового века им были написаны десятки новелл, объединённых в циклы – «Неунывающие» (рассказы 1901–1905 годов плюс несколько ранних), «Истории для детей» (1900–1910 плюс, опять же, несколько ранних текстов), «Железнодорожные истории (Записки коммивояжёра)» (1909–1911) и множество других. В 1911 году в «Хайнт» была напечатана эпистолярная повесть «От Налёвок до Мариенбада», в 1909–1911 годах в газетах «Дер фрайнд», «Дер американер» («Американец», Нью-Йорк) и «Юдишес тагесблат» («Ежедневная еврейская газета», Нью-Йорк) отдельными частями печаталась «Песнь песен». Наконец, в 1910–1911 годах в московском издательстве «Современные проблемы» в переводе И. Пинуса вышло первое собрание сочинений Шолом-Алейхема на русском языке – в восьми томах. Вообще же, с 1893-го по 1916-й в России его произведения на еврейском и русском вышли общим тиражом в двести двадцать две тысячи экземпляров. В 1913-м переводят на английский и издают «Стемпеню».

Переводы на русский он правил сам, вычёркивал еврейские идиомы, не звучавшие по-русски, выбрасывал целые абзацы, касающиеся только еврейского быта, вообще много сокращал.

П осле выписки из бернской клиники Шолом-Алейхем ещё какое-то время долечивается в Вене, потом – с марта по апрель 1914-го – восстанавливает силы на курортах – Нерви, Лозанна, Висбаден, Монрепо – везде под наблюдением врачей.

А как только почувствовал себя немного лучше, начал строить планы на второе турне по России: звали отовсюду, особенно из ставшей родной Варшавы, ещё с декабря 1913-го. Но звать – это одно, а попробуй организовать публичные чтения еврейскому писателю в России: цензура требует предоставить ей тексты, которые автор будет читать, полиция тоже заранее должна проверить его на благонадёжность, да и арендовать большой зал для выступления тоже проблема. В общем, в новое писательское турне по России Шолом-Алейхем отправился весной следующего года и побывал далеко не везде, где планировал. Хотелось добраться до Одессы и, хоть в этот раз, до Москвы и Петербурга, но пришлось ограничиться Польшей и Латвией: дальше не пустили, всё-таки не слишком благонадёжен, тем более после «Кровавой шутки», перевод на русский язык которой, кстати, был зарублен цензурой. «В Минске из четырёх “прошений”, поданных губернатору, только на одно была наложена резолюция, разрешающая писателю выступить перед слушателями с заранее утверждённой программой. Ходатайство гражданина Краснера об устройстве “чтения писателя-юмориста Шолом-Алейхема… на разговорно-еврейском языке в местечке Барановичи” минский губернатор оставил без удовлетворения» [106] .

Но где удалось побывать, там его встречали… Впрочем, слово очевидцу: «Во вторник, в третий день Пасхи, берлинским поездом Шолом-Алейхем с женой прибыли в Варшаву. Несмотря на то что о его приезде газеты ничего не сообщали, на так называемом Венском вокзале собралась огромная толпа, которая пришла приветствовать любимого народом писателя. <…> Шолом-Алейхем выглядел свежо и бодро. <…> Чтение состоялось в этот же день вечером в большом зале “Миниатюр” (Балянска, 5) <…>. Все билеты были проданы за несколько дней до вечера. Двор театра и вся Балянска улица были запружены народом, сотни людей мечтали хотя бы увидеть своего любимого писателя. Овации, устроенные ему на улице, описать невозможно» [107] .

Такой же приём ждал его в Лодзи и других городах, куда он отправился после Варшавы. Конечно, встречи отнимали много сил, но и отдача от них была велика. Шолом-Алейхем любил выступления перед читателями, ему нужна была живая реакция зрителя на его слово, ведь его писательский козырь – это прямая речь, монолог, да, литературно обработанный, поданный, но всё же монолог, и проверять его нужно на слух. Конечно, выкладываешься, конечно, выматывает, и, выступая летом в Риге и Двинске (Даугавпилсе), он, по воспоминаниям очевидца, входил в зал усталым и постаревшим. Но всё равно – преображался и будто молодел, начиная читать «Тевье-молочника», «Заколдованного портного», другие рассказы.

В середине июля 1914-го, завершив турне, он вернулся в Варшаву, оттуда – в Швейцарию; там долго тоже не пробыл и уехал в Альбек – немецкий городок на острове Узедом в Балтийском море, курорт для лёгочных больных, – куда вскоре приехала и его семья и где они все вместе намеревались провести оставшуюся часть лета. Намеревались.

19 июля (2 августа по новому стилю) Германия объявила войну России, началась мировая война. Все российские подданные были интернированы в Берлин. Из Берлина Шолом-Алейхем с семьёй бегут в нейтральную Данию, живут в Копенгагене – несколько месяцев, без средств к существованию (откуда их получать во время войны? все источники перекрыты), тяжело, чуть ли не впроголодь: «Настигли меня вражеские немцы. Забрали здоровье, деньги и равновесие духа. Долго вандалился по нейтральным странам. Болел физически и душевно. Совсем уже помирал. Обращался к друзьям, взывал о помощи; никто, по обыкновению, не откликнулся <…>» [108] .

Но в конце концов его крик о помощи был услышан, и благодаря хлопотам друзей ему и его семье разрешили выехать в Америку. Семья разделилась: дочь Ляля с внучкой Бел и мужем решили вернуться в Россию, в Одессу, где у мужа была медицинская практика, заболевший старший сын Миша с дочерью Эммой остались в Дании, в Копенгагене, остальные дети вместе с главой семьи сели на пароход до Америки. Больше семья в полном составе не соберётся уже никогда.

В Нью-Йорк они прибыли 2 декабря. Казалось, ненадолго, вот закончится война – и домой, первым пароходом.

Шолом-Алейхем хорошо помнил, как с ним простилась Америка, точнее – как он с ней простился в тот, первый приезд, и не то чтобы не ждал ничего хорошего от новой встречи – ждал, но знал, что будет трудно: жить, печататься, зарабатывать деньги на семью.

С другой стороны, какая разница, – варшавская пресса, американская – везде одно и то же: давайте нам сенсационных историй, фельетонов, а вот этого не нужно. Трудно печататься везде. Трудно везде оставаться самим собой.

Что по-прежнему радовало – это выступления перед читателями. Не финансово – он, бывало, выступал и за совсем символическую плату или, вообще, весь сбор отдавал, например, в фонд жертвам войны. Он юморист, пересмешник, артист – как без зрителя? Смеющегося и плачущего.

В первый же его литературный вечер в Америке (в нью-йоркском «Купер-Юнион», а сначала хотели даже в «Мэдисон-Сквер Гарден», но устроители побоялись, как бы выступление еврейского писателя, беженца из России, не переросло в антицарскую манифестацию) зал был переполнен, сотни желающих туда попасть так и остались на улице, полиция наводила порядок; а когда появился писатель, долго кричали «Да здравствует Шолом-Алейхем!» Он читал «Новостей никаких…» и главы из «Мальчика Мотла» – об Америке. Зрители хохотали, устроители хватались за головы.

За те полтора года в Америке – последние в его жизни – он будет выступать в Кливленде, Детройте, Цинциннати, Торонто и Монреале – везде, где говорили на идише, где его читали.

4 марта 1916 года он выступит в нью-йоркском «Метрополитен-театре», будет читать цикл новых рассказов «Касриловский процесс» перед более чем пятью тысячами зрителей. Устроители вечера соберут две тысячи двести долларов, ему же дадут всего двести пятьдесят. И то – когда он пойдёт обналичивать чек, выяснится, что тот уже отозван: «В итоге я получил фигуру из двух с половиной пальцев» [109] .

Последнее его выступление состоится за полтора месяца до смерти, 25 марта 1916 года в «Гранд-Сентрал» в Нью-Йорке. Семья, писательство, зритель – это всё, что у него есть.

Вскоре по приезде в Америку, в начале 1915 года ему удалось устроиться на работу в газету. Это уже был более-менее постоянный заработок. И неплохой: нью-йоркская «Дер тог» («День») – недавно образованная «газета еврейской интеллигенции», издаваемая фабрикантом Д. Шапиро, – пригласила его сотрудничать, по контракту, с окладом пять тысяч долларов в год. За эти деньги Шолом-Алейхем должен был давать в газету по два текста в неделю: новый рассказ и очередную главку автобиографического романа «С ярмарки», который он потихоньку, то прерывая работу, то возвращаясь к ней, писал с 1907 года и считал лучшим из всего им написанного. В посвящении, а роман «С ярмарки» Шолом-Алейхем посвятил своим детям, он говорит: «Вам посвящаю я творение моих творений, книгу книг, песнь песней души моей. Я, конечно, понимаю, что книга моя, как всякое творение рук человеческих, не лишена недостатков. Но кто же лучше вас знает, чего она мне стоила. Я вложил в неё самое ценное, что у меня есть, – сердце своё» [110] .