Но, пожалуй, самые «политические» произведения Шолом-Алейхема – это стихотворение «Спи, Алёша», о котором говорилось выше, а также рассказ «Дядя Пиня и тётя Рейзя» (1905) – антивоенный памфлет и роман «Потоп» (1907) – о революции 1905 года. Пересказывать «Дядю Пиню и тётю Рейзю» нам нет нужды – за нас это сделал, в ответ на просьбу старшего инспектора типографий в Одессе растолковать, что Шолом-Алейхем имел в виду, сотрудник одесской полицейской прессы Осип Лернер (а мы с вами заодно получим представление, что такое «полицейское литературоведение»): «По Вашему посланию я имею честь сообщить, что присланная брошюра на еврейском жаргоне под названием “Дядя Пиня и тётя Рейзя” представляет собой неслыханно позорный памфлет на нынешнюю русско-японскую войну… Автор описывает в форме сказки семейную жизнь дяди Пини, которого тётя Рейзя всё время держала под пятой и не раз наделяла тумаками до тех пор, пока его дальний родственник Янкл-Довид не образумил его и не дал ему понять, что он не должен молчать, что тётя проклятая только кажется очень страшной, но в действительности её здоровье ни к чёрту не годится, нужно только проучить её, как ведётся, и после первого удара она станет мягкая, как масло, и будет слушаться мужа, которого раньше держала под пятой. Началась баталия, и дядя Пиня, конечно, победил. Тётя Рейзя изображена как грубое существо, невежественная, религиозная, обжора и сильная любительница выпить. Здесь всё рассчитано на фонетическое созвучие имен: Пиня – Япония; Рейзя – Россия; Янкл-Довид – Янки-дудл (Англия)» [76] .

Роман «Потоп» советская критика любила сравнивать с «Матерью» Горького: мол, тот же образ героической матери, у которой два сына-революционера, мол, их «идеи» проникают в её отсталое сознание и пробуждают к новой жизни. И где-то они, критики, наверное, правы – ведь, как мы помним, в эти годы Шолом-Алейхем увлекался писательской и человеческой личностью Горького и даже одевался «под него». В целом же этот роман вряд ли относится к лучшим творениям писателя: писать о революции с юмором сложно даже для него, а пафос и сверхсерьёзные публицистические рассуждения – явно не его конёк. Но как бы то ни было, сама тема «Потопа» (во втором издании, 1909 года, он будет, как повелось, переработан – и переименован в «В грозу») была опасной. Изданный сначала в Америке, потом в Варшаве, при очередном издании, в 1912 году опять в Варшаве, он таки привлёк внимание цензуры и полиции: против Шолом-Алейхема было возбуждено дело № 155, тянувшееся с 28 июля 1912-го по 10 ноября 1913 года; весь тираж был изъят и уничтожен, да и самого автора изъяли бы, если б он не жил в это время за границей.

В том же 1894 году, что и «Якнехоз», в сборнике-альманахе «Дер хойзфрайнд» [77] («Друг дома») появляется рассказ «Счастье привалило» – первый из будущего цикла «Тевье-молочник». Работа над новым циклом займёт десять лет, и будет он состоять из девяти отдельных рассказов – монологов Тевье. Тевье – не Менахем-Мендл; это совсем иной тип еврея – трудяги, отца, патриарха, однако точно так же выписанный без тени пафоса, с иронией – очень добродушной. Тевье и сам посмеивается над всеми, и в том числе над самим собой. Всё летит в тартарары – новый век, патриархальная жизнь рушится: Тевье одну за другой теряет своих дочерей (они вырастают и выходят замуж – кто за любимого, но бедного; кто за богатого, но нелюбимого; кто за христианина, и умирает для всех и для Тевье, но не для его отцовской души; а кто и действительно умирает, наложив на себя руки из-за несчастной любви), жену, дом (его, «по постановлению», выселяют из деревни), но он несгибаем, держаться ему помогает чувство юмора и вековая еврейская житейская мудрость. Все исследователи Шолом-Алейхема говорят, что «Тевье-молочник» наряду с «Менахем-Мендлом» – лучшее, что он создал.

С 1896-го по середину 1903 года Шолом-Алейхем с семьёй жил в Киеве на Большой Васильковской, 5 (теперь это улица Красноармейская; на рубеже 2000-х дом намеревались отреставрировать, из квартиры Шолом-Алейхема сделать музей, но вместо этого в 2001-м дом снесли вообще, территория понадобилась под бизнес-застройку). Правда, в одном из писем 1897 года Шолом-Алейхем называет свой адрес как «Б. Васильковская, 7», но, возможно, это описка.

Раз уж мы никогда больше в квартире Шолом-Алейхема не сможем побывать, хотя бы дадим её обстоятельное описание по воспоминаниям Вевика Рабиновича:

«В кабинете стоял большой письменный стол. На нём карандаши разных цветов: чёрные, синие и красные. Хорошо отточенные и красиво сложенные. Две чернильницы и несколько ручек, много бумаги, большие и маленькие листы. И всё это было аккуратно сложено. Кроме того, на столе были мраморное пресс-папье, линейка, пепельница, велосипедик на резиновых колёсиках и много других безделушек. В письменном столе было по четыре ящика с каждой стороны и один посередине. В них лежали завершённые и незаконченные рукописи, тетради и листы бумаги разных размеров. В ящиках был образцовый порядок, как в витринах музея.

У письменного стола стояло высокое мягкое кресло, по обе стороны кресла по стулу. У другой стены – диван с такой же обивкой.

Окна были завешены длинными светлыми гардинами. На стене над письменным столом висели портреты нескольких писателей и самого Шолом-Алейхема.

В углу находилось большое зеркало. У окна разместился узкий, но высокий столик, типа лекторской кафедры, на котором Шолом-Алейхем часто писал. Шолом-Алейхем любил писать стоя. Этот столик был его станком.

Большое место в его кабинете занимала библиотека: два огромных книжных шкафа.

Неподалёку от кабинета – столовая. Посреди столовой – обеденный стол и большое количество соломенных стульев вокруг него. У одной из стен буфет, наполненный разной посудой. На стенах фотографии всех детей, Ольги Михайловны и её родителей – Мейлаха и Рахили Лоевых.

За столовой была детская, а рядом с ней спальня и небольшая кухня…

Сердцем квартиры был кабинет. Первое, что бросалось в глаза, – это библиотека. Доступ к ней был открыт. Письменный же стол можно было только созерцать, а “к станку” можно было подойти только с разрешения хозяина…

О книгах его библиотеки. В памяти сохранилось много книг еврейских, древнееврейских и русских. Среди русских произведения Гоголя, Салтыкова-Щедрина, Льва Толстого, Гончарова, Тургенева, Достоевского, пьесы Островского. На верхней полке книжного шкафа лежали книги Чехова и Горького, Пушкина, Лермонтова и Некрасова.

Из переведённых на русский язык запомнились сочинения Диккенса, Твена, Мопассана, Гюго, Бальзака, Флобера, Гейне, Бёрне, Гёте.

Большое место в библиотеке занимали книги на еврейском и древнееврейском языках: Менделе Мойхер-Сфорима, Переца, Спектора, Фришмана, Бялика, Ахад-Гаама, Фруга, Динезона, Аша, Бен-Ами. Среди еврейских книг был и томик М. Варшавского с предисловием Шолом-Алейхема. В библиотеке также находились тома “Народной библиотеки”, комплекты газет и журналов “Дер юд”, “Фолксблат” и др.

В отдельном шкафу содержались книги из библиотеки Мейлаха Лоева: A. Many, Смоленскина, гемары [78] , Библии и т. п. В этом же шкафу стояли и произведения самого Шолом-Алейхема различных изданий в обычных и подарочных переплетах.

В шкафах был идеальный порядок, книги стояли одна к другой. Шолом-Алейхем их берёг, а нужные ему места отмечал закладками из белой бумаги» [79] .

Первые три года в этой квартире Шолом-Алейхему не писалось, вернее, может, и писал бы, но надо было зарабатывать деньги, кормить семью, а гонорары мизерны, чтение текстов по квартирам тоже больших денег не приносит. Денег не хватает настолько, что Ольге Михайловне, жене, приходится записаться на курсы дантистов, а потом «большая зала» их квартиры перегораживается, и в одной из частей устраивается зубоврачебный кабинет. (Бел Кауфман, внучка писателя, рассказывает, что он однажды попросил своих детей набить за щёки ваты и сидеть в приёмной, держась за них и изображать пациентов – в рекламных целях.) В 1898 году в «Восходе» вышли его русские «Сказки гетто» – единственное написанное им за этот период.

Всё изменилось, когда в Кракове в 1899 году начал выходить еженедельник «Дер юд» («Еврей»), который сразу привлёк Шолом-Алейхема к постоянному сотрудничеству и установил ему крупный гонорар. Порой размер гонорара напрямую связан с вдохновением: в первых же номерах «Дер юд» были опубликованы новые рассказы из цикла «Тевье-молочник» («Химера» и «Нынешние дети»), третья серия писем Менахем-Мендла – «Миллионы», – а потом и рассказы, что тоже станут хрестоматийными: «Часы», «Флажок», «Ханукальные деньги», «Рябчик», «Город маленьких людей» (этот рассказ начнёт цикл «В маленьком мире маленьких людей»), «Родительские радости», «Будь я Ротшильд…», «Горшок», «Мафусаил» и другие.

Что же до публичных выступлений, то здесь новым стимулом для Шолом-Алейхема стало знакомство с поэтом и композитором Марком Варшавским (1848–1907), писавшим на идише песни, которые уходили в народ и воспринимались всеми как народные. Автора же почти никто не знал. Шолом-Алейхем предложил ездить вместе по городам и местечкам: литературные вечера – Варшавский поёт свои песни, Шолом-Алейхем читает свои рассказы. В 1900-м они выступили в Киеве, Белой Церкви, Бердичеве, других городах – Шолом-Алейхем не ошибся: успех был ошеломляющим. В том же году при содействии Шолом-Алейхема и с его восторженным предисловием вышла книжка Варшавского «Еврейские народные песни», включавшая двадцать пять его стихов, а вскоре были изданы и ноты к ним.

В 1901 году в семье Рабинович новое – и последнее – прибавление: шестой ребёнок, второй сын – Нюма (Нохум). Шолом-Алейхем много пишет – рассказ за рассказом – и публикуется уже не только в краковском «Дер юд», но и в варшавских еврейских еженедельных газетах «Ди юдише фолксцайтунг» («Еврейская народная газета») и в только что образованной петербургско-варшавской «Дер фрайд» («Друг») – «первой ежедневной газете на жаргоне», как указывалось в её подзаголовке. Это издание, благодаря авторам быстро завоевавшее популярность и достигшее невероятного для еврейской печати тиража в пятьдесят тысяч экземпляров, почти на десять лет станет основным местом публикации шолом-алейхемских текстов: тут будут напечатаны и новые рассказы из «Тевье-молочника», и «Мальчик Мотл», и первые части «Песни песен», и многое другое.

В том же 1903 году в варшавском издательстве «Фолксбилдунг» («Народное просвещение») начнёт выходить первое собрание сочинений Шолом-Алейхема, приуроченное к двадцатилетию его литературной деятельности.

Не только публикуется – выступает Шолом-Алейхем тоже больше: «Он тогда разъезжал по городам и за определённый гонорар читал свои произведения в собраниях, большей частью в частных квартирах (публичные чтения тогда – в дни Плеве [министра внутренних дел и шефа отдельного корпуса жандармов в 1902–1904 годах – А. К. ] очень редко разрешались)» [80] , – пишет Семён Дубнов.

19–20 апреля 1903 года в Кишинёве – тогда столице Бессарабии – произошёл еврейский погром, первый из крупных еврейских погромов начала века. За два месяца до этого в местечке Дубоссары пропал, а потом был найден убитым четырнадцатилетний Михаил Рыбаченко. Кишинёвская газета «Бессарабец», издаваемая писателем и публицистом, антисемитом Паволакием Крушеваном, изо дня в день обсуждала возможность ритуального убийства мальчика евреями. Следствие нашло убийцу: Михаила Рыбаченко убил из-за наследства его двоюродный брат, – но было поздно: статьи «Бессарабца» настолько разожгли ненависть жителей Кишинёва к евреям, что в воскресный день 19 апреля собравшаяся на площади толпа двинулась громить еврейские лавки, магазины, дома. Полиция арестовала шестьдесят человек, но это мало помогло, скорее – подстегнуло погромщиков собраться на следующее утро вновь и продолжить крушить и жечь еврейские дома. Полиция бездействовала, и евреи, чтобы защитить своё имущество, организовали отряды самообороны, что уже окончательно разъярило погромщиков. Камни, дубины, лопаты, топоры – вскоре погром перерос в кровавый.

К пяти часам дня, пока наконец не вмешалась армия и не остановила расправу, было убито сорок девять человек, пятьсот восемьдесят шесть искалечено, разрушено полторы тысячи домов – более трети всех домовладений Кишинёва.

Властями было арестовано больше восьмисот погромщиков, из которых на скамью подсудимых попало около трёхсот. Некоторых из них приговорили к различным срокам каторжных работ, тюремному заключению.

На кишинёвский погром откликнулась общественность всего мира. В России был организован комитет по оказанию помощи пострадавшим, собравший около миллиона рублей. Шолом-Алейхем решил издать сборник с произведениями русских писателей в переводе на еврейский, выручка от продажи которого пошла бы кишинёвским евреям, и разослал письма. На его просьбу откликнулись Толстой, Чехов и Короленко. Толстой дал в сборник три сказки: «Ассирийский царь Ассархадон», «Три вопроса» и «Это ты». Короленко предложил главы из «Слепого музыканта», Чехов – любой из своих напечатанных рассказов. Сам Шолом-Алейхем написал для «Хилфа» рассказ «Сто один». Сборник был издан в Варшаве в том же году.

Мы уже знакомы с Шолом-Алейхемом редактором, будет небезынтересно узнать, каким был Шолом-Алейхем переводчик. Для этого приведём выдержку из его письма к Толстому: «Получил я Ваши две прелестные сказки и не считаю себя вправе благодарить Вас, во 1-х, потому, что не для этого Вы их писали, и, во 2-х, потому, что спасибо Вам скажут тысячи обиженных в Кишинёве евреев и десятки (а может быть, и сотни) тысяч читателей, которые впервые увидят Ваши произведения, для них предназначенные и – простите мою нескромность – мною переданные на еврейский жаргон. А что я передал их мастерски, в этом я смело Вас могу уверить. Я совсем иначе понимаю слово “перевод”. Сохраняя смысл, дух и буквальное содержание Ваших сказок, я постарался сообщить им красоту, свойственную нашему народному, до чрезвычайности простому и вместе с тем образному языку. И в этих видах мне пришлось в некоторых местах поступиться выражениями в оригинале, заменяя их сочными, чисто еврейскими выражениями и оборотами речи. Для иллюстрации я Вам приведу пару примеров из первой сказки. Вы слишком хорошо знакомы с европейскими языками, чтобы не понимать – хотя бы одним чутьём, как великий художник, – еврейско-немецкого жаргона.

Вот примеры:

Стр. 1. …“пировать с моими друзьями”. Слово “пир” в жаргоне заменяется древнегебрейским словом “souda”, отчего “пировать” в жаргоне отсутствует. Поэтому мне пришлось заменить его целой фразой “leben a guten Toug” – буквально “жить хороший день”, т. е. весело провести время, что выходит больше, чем пировать.

Стр. 1. “Издохнет” – также имеет гебрейское слово “peger-pej” – заменено у меня фразой: “bis die kouschere Neeschoumegern (душа) wet ihm ausgehn” – пока “кошерная” душа его не отлетит. Kouschere Neeschoume – благочестивая душа – форма иносказательная и насмешливо презрительная <…>» [81] .

В 1903 году семья Рабинович переезжает на другую квартиру – в дом № 27 по Мариинско-Благовещенской улице (теперь это улица Саксаганского). (В письмах Шолом-Алейхема 1903 года мелькнёт и другой адрес – «М. Благовещенская, 17», – а в письме 1905 года – «Б. Васильковская, 35/1»; насколько эти места связаны с судьбой Шолом-Алейхема, нам неизвестно.) Дом на Саксаганского, 27 сохранился. Сейчас там висит мемориальная доска.

Шолом-Алейхем работает над новым романом «Мошкеле-вор» («а-ля “Стемпеню”, но значительно короче») и продолжает зарабатывать копейку на маклерстве и посредничестве (продаёт леса, имения, заводы), живёт на комиссионные. Это сильно отвлекает от творчества, но что делать?