А пишется – как никогда раньше: «Должен признаться, что чувствую себя, словно я заново родился и полон новых непочатых сил. Могу сказать, что только начинаю писать. До сих пор я дурака валял, шалил. Боюсь, не иссякает ли уже, упаси боже, запас моих лет… Я теперь забеременел столькими мыслями и картинами, что я крепче железа, если не лопаюсь от досады: горе, горе мне, я вынужден метаться в поисках рубля! Сгорела бы биржа. Сгорел бы этот рубль! Сгореть бы всем евреям со стыда, если еврейский писатель не может жить одним своим писательством и вынужден метаться в поисках рубля!»2 – напишет он другу Спектору.

«Сгореть бы всем евреям со стыда!» – и в 1904-м Шолом-Алейхем едет в Петербург хлопотать о разрешении издавать ежедневную газету на еврейском языке. Скажем заранее – безуспешно; но три месяца в Петербурге всё равно проведёт не без пользы: побывает в редакциях газеты «Дер фрайнд» и журнала «Восход», познакомится с местными еврейскими писателями и наконец-то – с Максимом Горьким; а через него – с Леонидом Андреевым, Куприным и другими русскими писателями.

Шолом-Алейхем переписывался с Горьким уже несколько лет. Интерес писателей друг к другу был взаимным. Ещё в 1901-м Горький напечатал в газете «Нижегородский листок» несколько рассказов Шолом-Алейхема в переводе на русский и в том же году готовил к изданию сборник «Русских еврейских беллетристов», куда взял «Горшок», «Флажок», «Рябчик» и другие рассказы Шолом-Алейхема (а сам Шолом-Алейхем переводил для этого сборника тексты Менделе Мойхер-Сфорима). Но тогда Горького – за прокламацию, призывающую к борьбе с самодержавием, – арестовали, и сборник не вышел. На следующий год Горький попытался возродить проект и пригласил Шолом-Алейхема редактировать сборник, но снова что-то помешало, и идея заглохла окончательно.

Но вот 15 ноября – долгожданная личная встреча: «Дорогие дети! Пишу вам всем под свежим впечатлением моего первого визита к кумиру наших дней, властителю дум, Максиму Горькому. Он принял меня по-товарищески. После первых же слов он оглядел меня с головы до ног и пригласил в столовую выпить чаю. И пошёл у нас разговор о делах литературы вообще и в частности о еврейской. Не успел я, право, оглянуться, как прошёл час (с 11 до 12). Он просил приходить к нему запросто. Сам взялся познакомить меня с лучшими представителями прессы, – одним словом, был дружелюбен, совсем не как некоторые другие! Внешность его вовсе не такая, какой мы себе её представляем. Интересный человечище, русский человек в полном смысле слова, с хорошим, открытым, ясным лицом и широким носом. Сам высокий, крепкий (совсем не больной), мягкий, хотя немного угловатый, в блузе, разумеется, и в высоких сапогах (продолжение следует) Папа » [82] .

Горький не оставил воспоминаний о встрече с Шолом-Алейхемом, зато у Куприна есть рассказ «Домик», в котором находим такое: «Вчера была еврейская Пасха, и Яша пригласил нас по этому случаю в еврейскую кухмистерскую, что на углу Невского и Фонтанки, и там угощал нас замечательным обедом… Но не в этих кулинарных прелестях заключался главный смысл обеда, а в том, что Яша познакомил нас с великим еврейским писателем и бесподобным юмористом Шолом-Алейхемом. Этот морщинистый маленький старик с острым и добродушно-лукавым взглядом сквозь роговые очки охотно прочитал нам несколько своих коротеньких рассказов. Он читал на жаргоне, но, обладая самым ничтожным запасом немецкого языка, его легко было понимать, так выразительно выговаривал он каждое слово и так ясны и богаты были его интонации».

Все отзываются о Шолом-Алейхеме как о чрезвычайно моложавом человеке; странно, что тридцатичетырёхлетний Куприн говорит о сорокапятилетнем Шолом-Алейхеме: «старик».

С газетой ничего не получилось, но Шолом-Алейхем полон замыслов и задора. В июне следующего года он пытался создать в Одессе Еврейский художественный театр. Договаривается с актёрами-продюсерами Яковом Спиваковским и Сэмом Адлером, что будет художественным руководителем нового театра; что обязуется обеспечивать репертуар театра пьесами – своими и других авторов, которых он порекомендует; что у театра будет право первой постановки его пьес; что будет присутствовать на репетициях и премьерах и т. д. Однако ещё не успевший открыться театр закрывает цензура. 20 сентября 1905 года одесский цензор пишет в цензурный комитет: «<…> обращаю Ваше внимание на извещение в сегодняшнем номере “Одесских новостей” о том, что еврейско-немецкая труппа Спиваковского, прибывающая сюда в скором времени, намерена ставить пьесы Шолом-Алейхема, не менее тенденциозные, чем его рассказ “Дядя Пиня” Я беру на себя смелость высказать своё мнение, что желательно было бы принять меры, чтобы эти пьесы изъяты были из репертуара и чтобы их прокламирование не допущено было в афишах и анонсах» [83] .

В том же году в варшавском издательстве «Бихер фар але» («Общедоступная книга») выходит ещё одно его собрание сочинений: двухтомник «Рассказы и монологи». Его отовсюду зовут приехать и выступить, почитать; он едет в Вильно, Ковно, Ригу, Лодзь, Либаву и во множество других городов «черты», где его, уже очень популярного, любимого писателя, ждут.

C 18 по 29 октября (1–12 ноября по новому стилю) 1905 года практически во всех городах, местечках и сёлах Российской империи, где жили евреи, произошли погромы, во время которых было убито около четырёх тысяч человек и около десяти тысяч ранено. Все погромы были либо организованы властями, либо проходили с их ведома и при их бездействии: когда на второй – пятый день погрома городские или местечковые власти вмешивались и приказывали полиции и войскам разогнать погромщиков, погром прекращался. Вкратце предыстория такова. В октябре, в ходе первой русской революции, страну охватила всеобщая политическая стачка: не работали ни фабрики, ни заводы, ни почта, ни телеграф, ни железная дорога – все рабочие бастовали. Деморализованное царское правительство 17 октября издаёт Высочайший Манифест об усовершенствовании государственного порядка – нечто вроде конституции, – обещающий свободу слова, собраний, союзов, неприкосновенность личности, а также созыв Государственной думы, которой будут даны законодательные права.

На следующий день после опубликования Манифеста на улицы высыпали тысячи людей – на митинги и демонстрации: кто поздравлял знакомых с конституцией, кто разъяснял, что это обман. Полиция разгоняла митингующих, ей помогали черносотенцы, организовавшие свои «патриотические» демонстрации и кричавшие, что «это жиды заставили царя принять конституцию», что «Россия падает, а жиды подымаются», – и поэтому «Бейте, режьте жидов, как в Кишинёве!»

В начале XX века в Киеве проживало около 50 тысяч евреев – почти тринадцать процентов всего городского населения, еврейским купцам принадлежало две трети торговли города; обложенные запретами «черты», эмансипирующие евреи участвовали в революционном движении в девять раз интенсивнее, чем представители других национальностей. Манифест и демонстрации дали власти повод указать евреям на их место и объявить погром местью всех «истинно русских» людей и «патриотов» евреям.

Еврейский погром в Киеве длился с 18 по 20 октября. От него пострадало всё еврейское население города: и мелкие лавочки, и особняки миллионеров Гальперина и Бродских, и квартиры инженеров и врачей. Черносотенцы шли колоннами по городу, впереди – священник; колонны охранялись войсками и полицией. «Патриоты» громили и грабили еврейские квартиры и магазины, встреченного на пути еврея избивали, пока он не падал, а если пытался встать, били опять.

Погромщиков было сто – сто пятьдесят, в несколько раз больше было зрителей, не принимавших участия в погроме, но и не защищавших евреев. Если кто и пытался спрятать еврея, его квартиру тоже громили.