Бруно Преллер громко засмеялся.

— Тихо вы, черт вас побери! — прорычал Михаэль Кошенц в полусне.

Кернер, Преллер и Шорнбергер вытянули головы и посмотрели в сторону Андреаса Юнгмана. Но старший по комнате молчал. Он, казалось, спал, но это впечатление было обманчивым. Андреас бодрствовал. Закинув руки за голову, он лежал с закрытыми глазами и думал о своем. Он успел поговорить с командиром отделения. Бретшнейдер обещал завтра утром еще до построения пойти с ним к командиру роты. Унтер-офицер считал, что краткосрочный отпуск, учитывая чрезвычайные семейные обстоятельства, ему могут дать. Если они отпустят его после отбоя по крайней мере на сутки, в его распоряжении будет почти целый день, для того чтобы убедить Дорис.

«Я должен это сделать, я должен, я должен…» — твердил он про себя, подыскивая аргументы для убеждения жены. Он взвешивал свои слова, строил предположения, довольный их убедительностью, но в следующий момент отказывался от них: они начинали казаться мало аргументированными.

«А если она вообще не даст себя уговорить?» — размышлял он. Эта мысль, как стоголовая гидра, заползала во все уголки его сознания, крепко присасывалась, рвала и душила. «Если ребенок не родится, кто будет в этом виноват? — спрашивал он себя. — Дорис не может сказать: она это делает потому, что одна с ребенком на руках она была бы беспомощна. Она не одна. У нее родители, подруги. Я тоже не полностью изолирован в своей казарме. У меня будет отпуск, выходные дни. Как сверхсрочник, я должен буду вскоре получить квартиру. Дорис не беспомощный ягненок. У нее достаточно сил, чтобы вырастить одного ребенка даже при таком отце, который в первое время будет приезжать только в выходные дни».

Андреас Юнгман невольно вспомнил о дне, проведенном совместно с Дорис на Штаузее. Июльское воскресенье. На небе маленькие белые облака. Вода — как светло-зеленый бархат. На лужайке коричневые от загара и еще не успевшие загореть отдыхающие. Толстяки и молодые люди с фигурой, как у Аполлона. Женщины с осиными талиями и жирные матроны. Три сорванца, держа игрушечные автоматы в маленьких ручонках, ползли по-пластунски. По обе стороны волейбольной сетки было шумно. Андреас и Дорис играли в разных командах. Они всего только три месяца как обручились. Над головами прыгал черно-белый мяч.

На берегу мальчишки с игрушечными автоматами атаковали детишек, воздвигнувших из песка фантастический замок. «Огонь!» — скомандовал предводитель. Жестяные трещотки игрушек застучали: «вак-вак-вак». Малыши с запачканными песком ручонками, испуганные, стояли рядом со своим сооружением. Недалеко от них упал в воду волейбольный мяч. «Вы все взяты в плен!» — прокричал мальчик с автоматом. Замок и валы вокруг были растоптаны победителями. Затем один из них уткнул ствол своего автомата в спину голому малышу. В следующее мгновение он вскрикнул от возмущения, потер покрасневшую щеку и зло взглянул на Дорис. Впервые в жизни он получил пощечину от чужого человека. К тому же он не чувствовал за собой никакой вины. А женщина схватила его чудесный автомат и переломила пополам. Андреас был тут как тут. Он начал упрекать Дорис, но ее гнев не проходил. Она поплыла к плоту, поставленному на якорь на некотором удалении от берега.

— У мальчишки есть мать, — заметила Дорис. — Представь себе, что когда-нибудь ей принесут сына без ноги или с выбитыми глазами.

Она помнила об искалеченной руке отца.

— Парнишки играли в партизан, — задумчиво сказал Андреас.

Но Дорис тотчас же перебила его:

— Ты думаешь, матери не все равно, почему ее сын стал калекой?

Она поднялась, натянула бретельки купального костюма на плечи и прыгнула в воду. Андреас с трудом догнал ее. Они поплыли к зарослям камыша на западном берегу. Она первая выбралась на берег и ждала его на одиноком, заброшенном маленьком островке. Солнце накалило камыш. Лягушки, соревнуясь, давали свой концерт. Дорис еще стеснялась поцелуев, но его губы пересилили ее сопротивление.

— Скоро у нас будет мальчишка, — сказал он тихо. — Один или даже два…

— Нет, — возразила она с улыбкой, обняв его за плечи. — У нас будут только девочки. Три…

Андреас не возражал. В тот час ему не хотелось спорить.

Беседа, которую шепотом вели Бруно Преллер, Хейнц Кернер и Эгон Шорнбергер, едва ли нарушала тишину, в которой все сильнее раздавались булькающие и шипящие звуки, доносившиеся с койки Йохена Никеля.

«Не только в этот день и час, так было всегда, — продолжал рассуждать про себя Андреас Юнгман. — Никаких склок! Постоянно выдерживалось правило: добиваться, чтобы сердце и душа всегда были едины. Все смотрели и завидовали нам! Мы были образцовой парой: во всем едины, едины, едины…»

Михаэль Кошенц застонал, приподнялся, повернулся к кровати соседа, стянул с Никеля одеяло и вновь лег. Шипение и бульканье действительно на несколько секунд стихли. И Йохен Никель сразу завозился в постели, стал шарить руками вокруг и ругаться.

— Это потому, что я храплю? Паршивые собаки! — Он нашел свое одеяло, завернулся, в него и через несколько минут вновь захрапел.

— Хрис и я, мы же не святые, — тихо рассказывал Хейнц Кернер. — На танцах или еще где она может встретить кого-то, кто высечет искру, которая ее зажжет, желает она того или нет. Чик-чик — и огонь! Так всегда бывает. У вас точно так же, как и у меня.

— Любовь всегда начинается случайно, — вмешался Эгон Шорнбергер.

— Знаешь, что я думаю? Любовь — это не только чувство! Любовь означает особый вид отношений. Если ты, например, кого-то любишь, ты никогда не сделаешь ему больно. По-моему, так.

— И ты думаешь, такая любовь действительно существует? — спросил Бруно Преллер. Он упорствовал в своих сомнениях.

Эгон Шорнбергер поднялся, нашел в своем белье, сложенном на табурете, сигареты и зажигалку и тихо спросил Бруно Преллера: