Эгон закрыл глаза. Его охватила усталость. Родители удалялись от него все дальше и дальше. Он заговорил, хотя каждое слово требовало напряжения:

— Руины, водопровод для завода, битва за урожай… Может быть, тогда вы действительно были классом. А теперь, поверьте мне, вы выглядите совершенно иначе. Если кто-нибудь проберется в вашу дачу и опустошит холодильник, для вас это будет событие более трагическое, чем гибель какого-либо революционера в Южной Америке. Вам наплевать на то, что в нашей стране есть еще люди, которые живут в трущобах, зато вас волнует вопрос о том, что ваш бассейн в саду слишком мал. Любое средство считается допустимым, если оно применяется для благоустройства дачи. Это паршивое сооружение терзает вам сердце больше, чем убийства чилийских рабочих. Что, скажете нет? А ведь со мной в вашей комфортабельной калоше ехало еще три человека! Три! Я их уговорил на эту поездку. Не согласись они — с ними ничего бы не случилось. И что же теперь? Может быть, доктор не сказал мне правду. Может быть, Фредди погиб или Анке на всю жизнь осталась калекой… Или Сильвана… Вас это волнует или нет? Я понимаю, отлично понимаю! Мы здесь три Шорнбергера — плоть от плоти, кровь от крови. Я тоже вначале подумал не о товарищах, а об этом трижды проклятом автомобиле и куче денег, которых он стоил, а также о ярости, которая охватит вас… Что за превосходный семейный коллектив представляем мы с вами, боже мой!

Эгон Шорнбергер не мог больше продолжать. Его глаза увлажнились. Он зарыдал. В последний раз он рыдал так в детстве, когда у него нестерпимо болел зуб…

Иоахим Шорнбергер получил профессию подмастерья каменщика, но был вскоре командирован молодежной организацией на рабоче-крестьянский факультет. На меж-германской встрече в Западном Берлине он познакомился с Ирмгард, когда они оба принимали участие в демонстрации. Полицейские начали разгонять ее участников дубинками. Они безжалостно избивали парней и девушек, топтали сапогами раненых, оставшихся лежать на асфальте. Иоахим и Ирмгард, раньше никогда до того не встречавшиеся, столкнулись в подъезде какого-то дома. Девушка дрожала от страха. Иоахим Шорнбергер сразу не мог выбраться из случайного убежища: удар дубинкой парализовал ему левую руку. В учебниках он читал захватывающие, романтические рассказы об уличных боях в Веймарской республике. Когда старьте участники боевых демонстраций того времени вспоминали об этом, их рассказы вызывали у юных слушателей, таких, как Иоахим и Ирмгард, не только удивление, но и тайную зависть к революционерам, которые в те времена могли открыто показать свое мужество и готовность к борьбе с классовым врагом. Что такое по сравнению с этим двенадцатичасовой субботник по расчистке развалин или добровольное проведение нескольких каникулярных недель на уборке картофеля! В ту пору они были одержимы борьбой. Уличные заграждения, полицейские цепи, водометы, угрозы применить стрелковое оружие. Все было оговорено заранее, шло по определенному плану. Рекомендовалось избегать рукопашных схваток. Но здесь все было по-другому. Мастера резиновой дубинки не предупреждали. Они накинулись на молодежь, как стая волков, и били безжалостно, слепо. Искаженные лица полицейских, крики друзей преследовали Иоахима и Ирмгард повсюду целую неделю. «Ненависть, которая сохранилась в нас с тех пор, никогда не исчезнет», — утверждал позже Иоахим Шорнбергер, когда рассказывал эту историю сыну. Между тем он стал дипломированным архитектором, а потом профессором в высшей технической школе. Ирмгард Шорнбергер тоже училась, получила диплом специалиста по германистике и стала заведовать городской библиотекой. Эгон гордился родителями, тем высоким уважением, которым они пользовались, их наградами, радовался каждому успеху, которого они достигали на своей работе. Он был также доволен и горд, когда они построили свой прекрасный дом с бассейном в саду, когда на место старого, потрепанного «Ф-9» они поставили в гараж новенькую автомашину, а через два года купили участок на берегу озера.

Но однажды пьедестал, на который Эгон поставил родителей, дал трещину. Он не мог бы точно сказать, когда это произошло и что послужило тому причиной. Во всяком случае, все началось перед его пятнадцатилетием. Отец запретил ему тогда пригласить домой школьных товарищей. Он втиснул ему в руку бумажку в 20 марок и посоветовал пригласить всех на общественный пляж.

Через полгода возникла следующая трещина. Эгон отказался присоединиться к обязательству школьников и школьниц 10 «Б» класса не смотреть западное телевидение и не слушать передач западного радио. Все без промедления присоединились к этому обязательству, хотя некоторые и не думали его выполнять. Эгон Шорнбергер не хотел быть обманщиком. Он и его отец редко пропускали фильмы о Диком Западе. В тот же вечер Эгон имел объяснение с родителями, которые у камина за бутылкой красного вина взяли сына в оборот. Они пытались убедить его, что глупо и вредно плыть против течения. «Все свои действия и поступки необходимо направлять к одной цели», — говорил отец, и мать ему вторила. Черты характера человека и его моральные качества должны проявляться применительно к этой цели. Эгону сейчас для достижения его цели необходимо получить отличные выпускные оценки, с тем чтобы иметь больше шансов на конкурсных экзаменах в вуз, а его отказ принять на себя обязательства о западных передачах может повредить этому. На следующий день Эгон Шорнбергер подписал требуемое обязательство. Одновременно он вычеркнул родителей из галереи своих героев. Он охотно перенял их дурные привычки и научился из авторитета отца извлекать для себя множество мелких преимуществ.

Аттестат зрелости он получил с низкой средней оценкой, но с помощью родителей его приняли в высшую школу на строительно-архитектурный факультет.

— Эгон, — прозвучал тихий голос отца совсем близко от кровати, — мальчик, как дела? Тебе очень больно? Я не мешаю? Мне разрешили побыть с собой только полчаса.

Эгон открыл глаза. В комнате горел свет. Занавески были задернуты. На ночном столике стояли в вазе три гвоздики — его любимые цветы. Отец придвинул стул. Его мягкий черный кожаный пиджак блестел, как шелковый. Он выглядел усталым.

— Ты еще здесь? — спросил Эгон, выплывая из тяжелого, глубокого сна. Морфий еще находился во всех его членах, и он с трудом двигал языком. — А твоя соломенная шляпа?.. Твой фартук? А где мама?..

— В дороге. С вокзала она приедет прямо сюда. Мы так рады. Все могло кончиться хуже, мой мальчик!

«Мне приснилось все это, — подумал Эгон. — Соломенная шляпа, передник, косоглазый паучок и наш спор. Всего этого в действительности не было. Но сейчас это начнется. Это должно начаться… Почему он не спрашивает меня о разбитой машине?»

— Сильвана завтра уже выписывается домой, — сообщил отец. Он осторожно положил руку на забинтованное плечо сына. — Правда, она должна будет еще некоторое время держать руку в гипсе. А твой друг Фредди выпишется на будущей неделе.

— Ну а дальше? — приставал Эгон Шорнбергер. — А твоя машина? Новая машина?!

— Ты имеешь в виду Анке?.. — Профессор смотрел мимо сына.

«Что с ним случилось? — недоумевал Эгон. — Неужели старик не знает, что его роскошный автомобиль годен теперь только на металлолом? Или ящик не так уж изуродован, как я представляю себе?»

— Я ничего не могу тебе сказать определенно.

— Эгон, — проговорил, помедлив, отец. — Анке из вас всех пострадала в большей мере. У нее, как у тебя, сломаны обе ноги, повреждена черепная коробка. Я только что от нее. Она была в отделении реанимации. Несколько минут назад ее привели в сознание. Врач сказал, что это очень важно: теперь есть надежда.

— А твой автомобиль?..

— Это сейчас совершенно не имеет значения, мальчик. Проклятые свиньи всех вас чуть не погубили. Ты знаешь, как мы будем рады вашему выздоровлению! Мы и родители твоих друзей! В первую очередь важно это, а не несколько центнеров железа.

Они посмотрели друг на друга. И внезапно без слов поняли, что в этот момент стали ближе друг другу, чем в какой-либо другой день за последние годы.

Катастрофа и все, что произошло в последующие за нею недели, сделали Эгона Шорнбергера более взрослым, зрелым. Он понял, что поспешные суждения легко приводят к ошибкам и могут ранить людей незаслуженно. Поэтому он твердо решил в будущем более тщательно, деловито и трезво реагировать на все и оценивать людей. Тем не менее часто случалось так, что он в несколько минут несколькими резкими глупыми фразами разрушал все, что было до этого построено с таким трудом. И его отец, с которым он однажды вечером откровенно и подробно поговорил об этом, не знал, что посоветовать сыну.