— Ну, спортсмен, наконец-то мы вновь на этом свете, — промолвил бородач, который тоже был в белом халате. Он улыбнулся и кивнул сестре: — Теперь ему кое-что нужно сделать.

Сестра взяла в руки шприц. Эгон Шорнбергер едва почувствовал укол в руку. Боль сразу стала глуше и терпимее. Он попытался заговорить, но язык не слушался его.

«Машина… — думал он. — Что с машиной? И мои ноги… Что с ними? „Вартбург“ не прошел еще и трех тысяч километров. Я не чувствую ни ступней, ни колен. Только боль внизу. Мать и отец экономили четыре года, собирая на машину. Рука… Я не могу и рукой пошевелить…»

— Не беспокойся, — сказал врач и ободряюще потрепал его по щеке. — Пройдет несколько недель, и ты забудешь все боли и огорчения. Даю тебе честное слово.

— Это… это не… — Челюсти Эгона Шорнбергера сжало, как железными клещами. Он покачал головой, давая понять, что его волнуют другие вопросы, которые так же важны, как и вопросы о его состоянии.

Врач, казалось, догадался по сомкнутым губам пациента, что он хотел сказать.

— Твои друзья, не правда ли? — Он успокаивающе подмигнул: — Мы всех их поставим на ноги. Всех троих. И я думаю, совсем быстро. А теперь тебе нужно заснуть. Это сейчас, пожалуй, будет лучше всего!

Эгон Шорнбергер закрыл глаза. Морфий окутал его приятной теплотой. Однако не успокоил. Он смущенно искал объяснение тому, что его первые мысли были не о девушках и приятеле. Заботу о собственном состоянии здоровья он еще мог объяснить. Но то обстоятельство, что состояние отцовской машины, а не состояние здоровья друзей интересовало его в первую очередь, как только он пришел в сознание, жгло его стыдом.

«Как тот, кому собственный пфенниг дороже, чем глаз соседа», — подумал он с отвращением.

…Вдруг ему почудилось, что на светлой стене комнаты появились цветные пятна, которые, сливаясь, принимали очертания фигур и подступали к его кровати. Он узнал родителей и не удивился столь странному способу их появления и необычному виду. На отце был оливковый фартук с белыми зайчиками на груди и широкополая соломенная шляпа, как будто он только что косил траву на лужайке или чистил плавательный бассейн. Совсем по-другому выглядела фрау Шорнбергер. Она была закутана в элегантный хитон из вытканной серебром ткани, на шее — золотая цепь, которую ей привез муж из служебной командировки в Шри Ланку. Она беззвучно плакала, закрыв лицо руками.

— Типичная история, — проговорил профессор Шорнбергер. Он оперся о стальную спинку кровати, как будто находился на кафедре. — Мотоцикла молодому человеку недостаточно. Ему нужен автомобиль. Он не ожидает, пока его собственные достижения принесут плоды. Никакого уважения к трудолюбию и бережливости родителей. Бери без зазрения совести все, что понравится! И в своей безграничной наглости он еще не доволен, когда его упрекают в этом!

Каждая фраза отдавалась в голове маленьким взрывом. И тем не менее Эгон оставался спокойным. Он сам удивлялся этому. Обычно подобные проповеди приводили его в бешенство. «По всей вероятности, это действие укола», — подумал он. А может быть, это потому, что он привык к ним и у него просто нет аргументов против этой болтовни. Сейчас должна начаться партия матери…

— Мы все делали для тебя, — промолвила фрау Шорнбергер, теребя носовой платок. — Ты первый в своем классе получил мотоцикл, а совсем недавно — портативный телевизор. У тебя собственная комната, свой плавательный бассейн, бунгало на берегу озера, лодка. Четыре года отец и я экономили деньги на покупку «вартбурга». Четыре года! Если бы ты, по крайней мере, попросил разрешения! Так нет, просто взял и разбил! И потом люди, разговоры… Нет, мой дорогой, нет!

Внезапно Эгон заметил маленького паучка, спускавшегося с белого потолка на невидимой паутинке. Он приземлился на кровать и уставился на него. У паучка оказалось человеческое лицо. Он косил, как учитель музыки, к которому родители водили его изучать игру на фортепиано в течение пяти лет. Паучок ядовито захихикал, уменьшился до макового зернышка и пополз по наволочке на тонких, как волосок, ножках.

— Ты знаешь, что сделал бы со мной мой отец? — спросил профессор Шорнбергер сына. — Он бы так обработал меня своим ремнем, что я минимум четыре недели не мог бы ходить на пляж!

Маленький паучок исчез.

— Семейный фашизм, — промолвил Эгон и посмотрел на родителей. Они смущенно переглянулись. — Вы сейчас полностью высказались… Больше не нужно!

— Что это значит? — Профессор Шорнбергер выпрямился в своем садовом переднике. — Что ты хочешь этим сказать?

— А то, что вы остались мещанами, — спокойно пояснил Эгон. — И меня вы создали по своему образу и подобию. И это вас злит.

— Ты наше подобие? — Профессор Шорнбергер покачал с сомнением головой. — Ишь чего захотел!

— Откуда ты нахватался этой ерунды, мой дорогой? — с упреком произнесла мать.

Она уже не плакала: слезы размывали тушь на ресницах. Сейчас она выглядела значительно старше. Лицо матери говорило о том, что в ее жизни был не один трудный год.