Итак, дальше. Бабушка потащила меня к врачу. Точнее говоря, к двум врачам. А затем к директору производства, а после — в отдел труда. Мне оставалось только поддакивать. Одно удовольствие было смотреть, как бабушка разделывала их под орех. Но я готов был заключить с кем хочешь пари, что они меня не отпустят. Там были нужны рабочие руки. Еженедельно приходилось работать шесть полных смен, чтобы выполнить необходимый объем работ. Но то ли благодаря моей бабушке, то ли из-за двух предупреждений, которые я там получил, меня отпустили.

Я стал работать на бойне. Поначалу было чертовски тяжело. А тут каждый день пригоняют скот. Работа одна из самых трудных, а премия — всего сто двадцать пять марок, тогда как в разделочном цеху ни у кого не бывает меньше двухсот! Вот я и пошел в управление. К дирекции. Секретарша предлагает мне присесть, затем идет к старику. К шефу. Вот к нему! Дверь осталась открытой, и что же я услышал? Послушайте-ка. Отвечаю за каждое сказанное слово. „Этого погонщика свиней мне как раз и не хватало“. Это сказал Трихтлак! „Погонщик свиней“! Я вбежал в кабинет и схватил этого парня… то есть коллегу Трихтлака, за воротник и спросил, кто же здесь погонщик свиней. А что он промямлил в ответ? „Коллега Никель, что тебе взбрело в голову?“ Тут подошла его секретарша. „Ханнхен, — спросил он, — в чем, собственно, дело?“ И тогда я ему показал, что мне взбредает в голову, когда меня обзывают погонщиком свиней. Это я ему разъяснил прямо на месте. И моя бабушка нашла все это совершенно правильным.

Мне кое-чего не хватает, это я и сам знаю. Я и не собираюсь стать бригадиром, или мастером, или каким-то там еще начальником. Но я не позволю никому затрагивать мою честь. Даже в том случае, если его зовут Трихтлак и он является моим шефом. Попросить прощения? Единственное, кому здесь надо извиниться, так это Трихтлаку. Вам это не понятно? Мы оба? Это другое дело. Хорошо, я согласен. Прошу прощения, это больше не повторится, коллега Трихтлак! А кроме того, я все равно ухожу в армию. А когда отслужу положенный срок, для меня скотобойня перестанет существовать. Мое место на стройке… Возможно, я даже стану вегетарианцем. Все хорошо, Арно, я уже закругляюсь, но то, что должно быть сказано, надо обязательно сказать… Честно!»

Сапоги грохотали по мостовой. Прохожие останавливались. Какой-то пудель залаял, стал рваться на поводке, но был призван к порядку хозяйкой: «Будь благоразумным, Джонни!» У края тротуара на велосипеде сидел мужчина лет двадцати пяти. Выражение его лица говорило о солидарности, которую он в этот момент испытывал, как человек, отслуживший свое. Наверное, в этот момент он думал: «Держу пари, что ты там, в третьем ряду, через несколько лет будешь рассказывать своим детям об этих днях! Чтобы они знали, что ты не был половой тряпкой. И будешь гордиться каждым часом, который ты теперь посылаешь ко всем чертям, и каждым днем, который ныне начинаешь со вздоха. Это придет со временем, вот увидишь!»

Командир роты поспешил вперед, к первому взводу. Он перебросился несколькими словами с командиром взвода, затем отошел на край дороги и пропустил оба взвода. Он был доволен, более того, чувствовал себя как отец, дети которого пришли из школы с хорошими отметками.

Во втором ряду возникло какое-то беспокойство. Слышен был только короткий, приглушенный стон, но у унтер-офицера Бретшнейдера хороший слух. Он повернул голову и через плечо проговорил тихо Михаэлю Кошенцу:

— Если тебе невмоготу, мы понесем тебя в последнем ряду на руках.

Гигант испытывал жгучую боль. Если бы санитарная машина была поблизости, нечего было бы и раздумывать. Но она несколько минут назад обогнала их с солдатами, которые не смогли идти дальше, и направилась в казарму. Теперь того, кто не сможет маршировать, придется нести на руках.

— Нет! — Кошенц снова застонал. — Нет! Если даже я потом свалюсь. Ни в коем случае!

Во взводе нет никого, кто бы думал иначе, чем Михаэль Кошенц. Только не скиснуть на последних сотнях метров! Шаг держится как на строевом плацу. Спина прямая, ногу выше. Настоящий мотострелок свою боль никому не покажет. Только тот, кто стал бы пристально всматриваться, мог заметить на их лицах ее следы.

«Остается, самое большее, один километр», — думал Андреас. Дорога шла из города. Справа и слева — нагромождение заборчиков вокруг разбитых террасообразно садовых участков. По обеим сторонам дороги стоят автомашины. Дальше дорожный знак запрещает их проезд.

Примерно в ста двадцати двух километрах отсюда тесть Андреаса разводит на своем участке ягодные кусты и плодовые деревья. Та же самая картина. Те же запахи и краски. Только водопровода там нет. Георг Канцлер и его друзья по садоводческому товариществу не могут позволить себе установку дождевального устройства, наподобие того, что журчит вон там, на склоне. Им хватает двух ручных насосов для обеспечения потребностей двадцати семи пайщиков. По вечерам после жаркого и сухого дня поливка становится мучением. С неба не упало ни одной капли, и земля запеклась коркой, как камень. Надо ее рыхлить и поливать, поливать и рыхлить. Андреас иногда помогал тестю в работе подчас до самого захода солнца. Таскал ведра. Ведра, ведра, ведра. На деревянном коромысле, как во времена средневековья. А однажды во время такой одуряющей работы он разговорился с Георгом Канцлером о сверхсрочной службе в армии.

…Это было в то время, когда офицеры из райвоенкомата и двое товарищей из числа запасников приходили каждую неделю к ним на производство для проведения бесед. Уже после первых слов тесть сделал такое лицо, как будто услышал о похождениях, угрожающих расколом семьи.

— А ты с Дорис об этом говорил? — поинтересовался он, потеряв на какое-то мгновение интерес к грядкам и деревьям.

Андреас поставил ведра на землю.

— Пожалуйста, не говори ей пока об этом, — попросил он. — Сначала она должна привыкнуть к восемнадцати месяцам. Мне интересно, что ты об этом думаешь.