Георг Канцлер пробормотал что-то невнятное, набил табаком трубку и задумался. Его взгляд был устремлен на протез, заменявший ему кисть левой руки. Июль 1944 года. Осколок американской гранаты. Протез он носил с начала сорок пятого, и время от времени согнутый кусок стали был причиной боли в руке, как будто он сросся с нервами и сосудами. Вопрос Андреаса заставил его вспомнить многое. Он думал об армадах бомбардировщиков и о пекаре из Мангейма, которому осколком оторвало нижнюю челюсть. Ему вспомнились женщины и дети в бомбоубежищах, тесно прижавшиеся друг к другу, в страхе едва осмеливавшиеся дышать, когда над их головами авиабомбы разносили город в куски. Он вспомнил единственное желание того времени, повторявшееся сотни тысяч раз: согласны всю жизнь есть сухой хлеб, лишь бы наступил наконец мир! И вот мир наступил. Во всяком случае, в Европе. Уже более тридцати лет никаких бомб и безвестных могил. Мир! Потому что люди достаточно натерпелись бессмысленных страданий и смерти. Потому что они бдительны. Потому что они защищают себя. Одна рука для хлеба, другая — для оружия. Теперь мир, которому необходимы солдаты.

— Предположим, что у меня есть сын, который должен идти на службу в армию, — начал Георг Канцлер задумчиво и с небольшими паузами, во время которых выпускал серо-голубые клубы табачного дыма. — К тебе я направил бы его не задумываясь. Я имею в виду на обучение. Я бы знал, что у тебя он в надежных руках. В хороших руках, говоря чисто по-человечески.

— А дочь бы нет?

Георг Канцлер что-то пробормотал. Он поковырял табак в трубке, затянулся несколько раз, потом сказал:

— Принеси-ка сначала еще два ведра воды!

Когда Андреас Юнгман вернулся назад с полными ведрами, Георг Канцлер все еще дымил трубкой.

— Итак?

— Пойми, что Дорис у нас только одна. Возможно, в семьях, имеющих двоих или троих детей, дело обстоит по-другому…

— Ты невысоко ценишь солдатчину, не так ли?

— А что говорит твой отец по этому поводу?

— То, что он говорит, ты можешь узнать на любом углу за пятнадцать пфеннигов!

— За пятнадцать пфеннигов?

— Да, из газеты «Нойес Дойчланд».

— И это тебя сердит?

— Я сам могу читать газеты, и мне не нужен никто, кто бы мне все объяснял. Конечно, мой отец знает больше меня, этого я не отрицаю. И тем не менее есть вещи, в которых я хочу разобраться сам. Часто ведь обожженные пальцы могут принести больше пользы, чем все предупреждения о горячих печах. Ты понимаешь, о чем я говорю?

Георг Канцлер кивнул головой и сделал затяжку.

— Тогда скажи наконец, как ты смотришь на то, если я подпишу контракт?

— Я думаю об этом все время. Любопытная ситуация! В жизни иногда бывает так, что ты готов прижать кого-то одной рукой к груди, а другой надавать пощечин… Считая, конечно, что у тебя две руки!

— Означает ли это, что ты «против» или же, наоборот, «за»?

— Черт побери! — воскликнул Георг Канцлер и выбил трубку о каблук сапога. — Это ты должен решить сам. Разберись со своими мыслями и с Дорис. А меня не трогай. Я не хочу быть в этом деле судьей…

Сильная боль в пятке оторвала Андреаса от его мыслей.

— Будь повнимательней, парень! — набросился он на шедшего за ним солдата, который наступил ему на пятку и сбил с шага.

— Ты особенно-то не разоряйся, — проворчал Эгон Шорнбергер. — Посмотри лучше туда!

Солдаты вышли на дорогу, идущую вдоль забора казармы. До ворот оставалось не более двухсот метров, показавшихся самыми трудными…

— До двадцати часов пятнадцати минут чистка оружия. В двадцать тридцать построение на ужин, — приказал лейтенант Винтер. — Имеющие потертости — немедленно в санчасть. Их оружие почистит отделение. Команду берет на себя унтер-офицер Бретшнейдер!

Солдаты по отделениям заходили в помещение. Сапоги грохали по ступенькам. Андреас Юнгмаи воспользовался первым же случаем, чтобы переговорить с командиром отделения. Унтер-офицер Бретшнейдер освободил его от чистки оружия. Бруно Преллер взял его автомат. Командир роты в казарму не пошел: он должен был присутствовать на разборе учений в штабе.

— Если вы его не встретите, обратитесь к лейтенанту Винтеру, — посоветовал командир отделения. — Я скажу гауптфельдфебелю, чтобы он выписал отпускной билет. Поторопитесь! Желаю удачи. Думаю, все будет хорошо!

Две канарейки насвистывали за тонкой решеткой. На ночном столике стояла фотография в рамке. На ней улыбалась симпатичная молодая женщина в форме стюардессы «Интерфлюга». Помещение выглядело холостяцким. Шкаф, кровать, два простых деревянных кресла с подушками, на потолке круглая лампа с колпаком молочного цвета. Не считая маленьких певцов в клетке, литография на известково-белой стене являлась единственным украшением комнаты. Молодая парочка на пляже. Сочные светлые краски. Тишина и нежность. Полная гармония. Андреасу Юнгману нравятся картины, на которых запечатлены подобные счастливые моменты, но теперь он не обратил на это никакого внимания. Он стоял как на иголках.