Пока Буч одиноко стоял в гостиной, на него навалилась знакомая потребность выпить, и он не видел причины не поддаться ей. Сбросив плащ и оружие, он пошел на кухню за скотчем, налил себе хорошую порцию и взял бутылку с собой. Подойдя к своему любимому дивану, он поднес стакан к губам и, пока глотал, уронил взгляд на последний номер «Спорте иллюстрейтед». На обложке красовалась фотография бейсболиста, а рядом с головой парня большими желтыми буквами написано было одно лишь слово: ГЕРОЙ.

Марисса права. У него и впрямь комплекс героя. Но это не из-за самовлюбленности. Если бы он спас побольше людей, возможно, что он обрел бы… прощение.

Вот чего он искал: отпущения грехов.

Отрывки воспоминаний стали мелькать в его мозгу, вот только не стал бы он добровольно заказывать такое кино. И посреди этого шоу его взгляд упал на телефон. Было лишь одно существо, способное успокоить его на этот счет, но он сомневался, что оно станет это делать. А вот если бы он мог дозвониться до матери и услышать от нее слова прощения за то, что он позволил Дженни сесть в ту машину…

Буч опустился на кожаный диван и отставил скотч в сторону.

Он ждал, ждал, пока часы не показали девять. А затем поднял трубку и набрал номер, начинающийся с кода города 617. Ответил его отец.

Разговор оказался не более ужасным, чем Буч предполагал. Ужаснее были сами вести из дома.

Положив трубку, он увидел общую продолжительность разговора; с учетом шести гудков вначале – одна минута тридцать четыре секунды. Буч знал, что это последний раз, когда он говорил с Эдди О’Нилом.

– Чем занят, коп?

Он вздрогнул и посмотрел на Вишу. Нет причин лгать.

– Моя мать больна. Как оказалось, последние два года. У нее болезнь Альцгеймера. Прогрессирует. Конечно, никто не удосужился мне об этом сообщить. И я никогда бы ничего не узнал, если бы не позвонил сейчас.

– Вот черт… – Ви подошел и сел рядом, – Хочешь увидеться с ней?

– Нет.

Буч покачал головой и поднял стакан со скотчем.

– Нет причин. С этими людьми у меня больше нет ничего общего.

Следующим вечером Марисса пожимала руку новому директору своей резиденции. Женщина идеально подходила на этот пост. Умная. Добрая. С мягким голосом. Училась в Университете Нью-Йорка на факультете здравоохранения – вечернее отделение, конечно.

– Когда я должна начать? – спросила женщина.

– Как насчет сегодняшнего вечера? – с иронией осведомилась Марисса. Получив в ответ радостный кивок, она улыбнулась.

– Замечательно… Тогда покажу вам офис.

Покончив с этим, Марисса спустилась из спальни второго этажа, которую отдала директрисе, подошла к своему ноутбуку, ввела пароль доступа в различные службы Колдуэлла и стала искать другие помещения на продажу в этом районе.

Но она смотрела на экран компьютера, ничего не видя. В груди постоянно давило, как будто невидимый груз не позволял ей дышать. И, словно у нее не было никаких важных дел, воспоминания о Буче поглотили Мариссу.

– Госпожа?

Она подняла глаза на женщину-доггена Безопасного Дома.

– Да, Филиппа?

– Хаверс сообщил нам о новом случае. Женщину и ее сына привезут сюда завтра после того, как состояние ребенка стабилизируется, а через час вам по электронной почте перешлют историю, записанную медсестрой клиники.

– Спасибо. Подготовь для них комнату внизу.

– Хорошо, госпожа.

Догген поклонилась и ушла.

Итак, Хаверс держит свое слово.

Марисса нахмурилась: это постоянно возникающее чувство, что ей чего-то не хватало, вернулось. По какой-то причине на ум пришел образ Хаверса и не уходил… наводя ее на мысль.

Из ниоткуда она услышала свой собственный голос, говорящий Бучу: «Я не буду сидеть и наблюдать, как ты себя разрушаешь».

Боже милостивый. Те же слова произнес брат, выкидывая ее из дома. О милостивая Дева-Законоучительница, она сделала с Бучем то же самое, что Хаверс – с ней: прогнала его под предлогом благоразумного неодобрения. Но может быть, она спасала себя от ощущения страха и растерянности, потому что любила?

А как насчет его тяги к смерти?

Образ Буча, стоящего лицом к лицу с тем лессером на лужайке у дома лиидира, всплыл перед ней. Буч вел себя осторожно. Осмотрительно. Никакого безрассудства. И двигался с ловкостью – совсем не неистовый воин, несущийся сломя голову.