Андрей сидел за ударной установкой – блестящей, отливающей темно-вишневым лаком.

– Красиво, – похвалила Мишель.

– Я знал, что тебе понравится.

– Она давно здесь?

– Нет, только вчера привезли. Сава уже немного успел побарабанить. А я вот хочу освоить кардан. Знаешь, что это такое?

– Кажется, какая-то особая двойная педаль.

– Молодец! – удивился Андрей. – Эта такая штука, с помощью которой можно выбивать сразу несколько ритмов.

– Андрей, тебе не надо этому учиться. Двойные ритмы у тебя и так отлично получаются. А вот чтобы выбить один – с этим у тебя проблемы.

– Сложно говорите, девушка, – вздохнул Андрей. – А все гораздо проще. Все будет хорошо. Ты только подожди немного. Наберись терпения.

– Роскошная вещь, – кивнула Мишель на ударную установку.

– Я сам себе подарил, так сказать, к юбилею.

– Отлично будет сочетаться с черными медведями, – улыбнулась Мишель и привалилась спиной к белой стене. – И даже золотая цепь цветом перекликается с тарелками. Я и не знала, что они бывают из желтого металла.

– Все бывает, – ответил Андрей. – Даже то, о чем ты даже и не подозреваешь. Скорее бы мишек привезли!

– Так ты их под ударную установку подбирал? – наконец-то догадалась Мишель. – Что же сразу не сказал?

– Женщинам нельзя говорить все и сразу. Опасно.

– Брось, Андрей. С таким охранником, как у тебя, ты в полной безопасности. Так что будете вместе с мишками сидеть на золотой цепи.

– И у нас никаких шансов сорваться?

– Никаких, – покачала головой Мишель. – Правда, про медведей точно не знаю. А вот с тобой все ясно.

– Почему, когда ничего не ясно, женщины именно так и говорят: все ясно. Да что тебе понятно, черт побери? Что? Я должен был сорваться и бежать?

– Не надо никуда бежать, Андрей. Решай сам.

– Решай, решай! Осточертело! Почему нельзя дать время подумать?

– Или разрулить, как сейчас говорят, – вздохнула Мишель. – Все хорошо, все правильно. Я поеду, а ты думай. Вот только деньги за мою работу отдай, пожалуйста.

Андрей вздрогнул.

– Я отдам, но в Москве.

– Нет, сейчас!

– Мишель, послушай!

– Отдай деньги! – угрожающе прошипела она. – Иначе я за себя не ручаюсь.

– У меня нет с собой столько. Все деньги у Насти.

– Так иди и попроси!

– Я не могу! Куда ты так торопишься? Вот приедем в Москву, и я все тебе сразу отдам. Даже больше – если хочешь.

– Мне не нужна неустойка. Мне нужны мои деньги – прямо сейчас!

Мишель почувствовала, как ее начинает поднимать над землей ярость. Оказывается, с ее помощью так легко парить и чувствовать себя свободной, оказывается, ничто не дает такого опьяняющего чувства полета! Мишель вдруг отчетливо поняла, что именно сейчас нужно сделать. Она наконец-то оторвалась от белой бетонной стены и взлетела вверх по ступенькам, рискуя упасть.

– Мишель, я позвоню тебе, – сказал Андрей, но она его не слышала.

Ее несла на своих крыльях ярость, которая оглушила и ослепила. Поэтому Мишель почти не понимала, что она делает, кроме того, что ей наконец-то стало невыразимо легко. Ей стало ужасно смешно, когда, поднявшись в холл, она увидела похудевшего Саву, к которому пугливо жалась Нина Ивановна. Мишель заметила, что она выкрасила волосы в насыщенный медный цвет и это ей шло, только вот Сава на ее фоне выглядел слегка бледновато.

Даже фраза, произнесенная Настей с уверенностью: «Мишель, вам лучше уйти! Немедленно!», не смогла сбить ее. Все это были обычные люди, которые вдруг почему-то встали у Мишель на пути – они не мешали ей, но и не раззадоривали. Они были ей безразличны. Потому что у нее была другая цель, к которой, как сейчас подсказывала ей ярость, она и стремилась все это время, пока жила в доме. И для исполнения этого желания достаточно было одного взмаха руки.

Мишель уверенным движением взяла в руки ажурный стул с коваными ножками и со всей силы ударила по стеклянному столу, который тут же покорно рассыпался на миллионы мелких осколков и стек на пол.

– Господи, что же это делается! – прошептала Нина Ивановна. – Надо полицию вызвать.

Сава схватил ее в охапку и поволок наверх, предлагая не расстраиваться и выпить валерьяночки.

Настя молча улыбалась. Потом подошла и распахнула настежь дверь:

– Вы все сделали, что хотели? Теперь можете, наконец, оставить нас в покое? А за стол – спасибо. Мне он тоже никогда не нравился. Сама бы я не решилась – все-таки вещь каких-то денег стоит. Хотя мы его не покупали. Он нам достался от прежних хозяев. Я все хотела его заменить, да руки не доходили. Так что спасибо вам. И уйдите же, наконец!

Мишель, вмиг обессилев, схватила с вешалки куртку и выскочила на крыльцо. Дверь за ней тут же с грохотом закрылась. Поэтому она не могла видеть, как в холл из своего «подземелья» поднялся Андрей. Он подошел к груде стекла, потрогал осколки – они были неопасными, с закругленными краями. Но когда он взял в руку целую горсть, то ему вдруг показалось, что кто-то тихо и печально вздохнул. А потом он отчетливо услышал, что вдали кто-то шепчет – как будто прощается. И озеро из стекла под его ногами имеет совсем другое происхождение. Это вовсе не разбитый вдребезги стол. Это чьи-то слезы, которые с годами превратились в кристаллы.

– Андрей, мы наконец-то можем заняться делом? Скоро юбилей, а у нас даже список гостей до конца не составлен.

– Да, Настя, иду. А может, завтра? Что-то я устал. Можно я ненадолго прилягу здесь, в холле?

Она то приближалась, то удалялась. В руках у нее была большая черная сумка с металлической пряжкой. А вот как она одета, Андрей никак не мог понять – что-то светлое, блестящее, как будто залитое расплавленным перламутром. Когда она вновь подошла поближе, то он осмелел и схватил ее за край одежды. И тут же выпустил – то ли от брезгливости, то ли от страха.

– Ляля, зачем ты ходишь в мокрой шубе? – спросил он. – Холодно же, замерзнешь.

– Нет, ничего, – улыбнулась она и снова отошла от него.

На этот раз довольно далеко. Андрею пришлось напрячь связки, чтобы она услышала то, что он хотел сказать. Но это не помогло – голос не хотел слушаться. Поэтому Андрей не мог произнести ни слова. Но Ляля не спешила прийти ему на помощь. Она села немного в сторонке, открыла свою огромную, больше похожую на саквояж, сумку, достала толстую тетрадь и начала что-то внимательно читать.

– Ляля, – с трудом прошептал Андрей. – Нам надо ехать. Времени совсем мало.

– Нет, нет, еще рано, – ответила она, не отрываясь от тетради. – Ты подожди, отдохни немного. Как думаешь, может, мне стоит согласиться?

– На что? – хотел спросить Андрей, но не смог – мышцы лица снова парализовало. Постепенно в глазах начало темнеть. Андрей испугался, что еще немного, и он совсем ослепнет.

– Я так долго думала, думала… – произнесла Ляля. – Наверное, это именно то, что мне подходит.

Андрей в ответ лишь мотнул головой. Ляля в его глазах стала расплываться. Она что-то еще говорила, но он уже ничего не слышал. Он даже не был уверен, что то, что он видит – бесформенное светлое пятно, – это и есть Ляля.

– Подожди, не уходи!

Он не знал, удалось ли ему это сказать, преодолевая скованность мышц, или лишь хотелось произнести эти слова, чтобы удержать ее. Но перед глазами его уже был сплошной белый туман.

Андрею не было страшно. Наоборот, так хорошо, как никогда раньше. Он плыл, спокойный и расслабленный, навстречу неизвестному. Но разве может пугать неизвестность, когда наверняка знаешь, что там тебя ждет Ляля?

– Если я сейчас умру, то она, наверное, расстроится, – вдруг осенило Андрея. И эта мысль сразу лишила его покоя. И сразу стало страшно так, что он похолодел с головы до пят так, как будто уже умер.

Он вдруг подумал, что так ничего и не успел. И у него уже нет шанса сказать Мишель, что он никогда не был так счастлив, как в те три дня на косе. Когда все было так солнечно, так радостно. Когда хоть кто-то за последние годы сказал ему: «Я люблю тебя» и ничего не попросил взамен.

Ему было страшно. Но не за Мишель. А за себя. Как он будет жить без ее любви?

Андрей вдруг услышал, как в тумане что-то прошелестело. И с тоской подумал, что это возвращается Ляля. А ему этого совсем не хотелось. Потому что рядом с ней уже ничего не было – ни света, ни радости, ни счастья. Рядом с ней было не страшно умереть, но жить – невозможно. «Она же давно умерла!» – вдруг вспомнил Андрей. И эта мысль, как ни странно, его успокоила. Он даже не удивился, когда в тумане вдруг раздался звук разбившегося стекла. Ему даже понравилось, как это звучит, – так, как будто разбились миллионы хрустальных колокольчиков. Но потом по осколкам кто-то начал ходить. И вот этот хруст стекла слушать было невыносимо. Как будто живому существу ломали кости.

– Ляля, – позвал Андрей. Он хотел закричать, но не смог. – Ляля, – с трудом, собрав последние силы, прохрипел он. – Я не хочу умирать. – Он тут же проснулся. За окнами было темно. Андрей провел рукой по лицу и ничего не почувствовал. Он медленно поднялся с дивана, дошел до двери гостевой комнаты на первом этаже, где жила Нина Ивановна, распахнул дверь и спокойно произнес: – Сава, срочно вызови врача. По-моему, я приехал.

«Этого делать было не нужно, этого делать было не нужно…» – слова вертелись в голове, но никакого значения они сейчас не имели. В конце концов, разве что-то имеет хоть какой-то смысл в тот момент, когда ты лежишь на горячем песке и тебя обдувает приятный прохладный ветер? И хочется лишь одного – чтобы эта ночь никогда не заканчивалась. И рядом чуть прерывисто дышит человек, который отыскал тебя в раскаленных от солнца дюнах. А потом с помощью одних лишь ему известных знаков указал тебе дорогу, по которой ты можешь пойти. Не хочешь? Но хотя бы попробуй – сделай первый шаг. Потом второй. Вдруг все сложится, и ты окажешься там, куда всегда мечтала попасть? Для него надо учиться лишь одному – не думать, не анализировать, а всего лишь довериться. Даже если за пять минут до этого твое сердце вдребезги разбил совсем другой человек. Тот, о котором ты так долго привычно и с тоской думала: «Я люблю его». Но сейчас, рядом с Глебом, Мишель вдруг впервые пришло голову, что все это время она любила двоих, и Глеб все время был рядом – и когда она уехала в Вильнюс, и когда бродила вдоль моря на Куршской косе. Почему никто не подсказал ей, что такое возможно? И когда ты любишь двоих, то, выбирая, почти обречена на то, чтобы сделать ошибку?

– Послушай, – Мишель с трудом оторвалась от «горячего песка». – В котором часу первый рейс в Москву? Как думаешь, билеты будут?

– Наверняка, – ответил Глеб, не глядя на нее. – Это будний день, так что, думаю, проблем нет. Я отвезу тебя.

– Не надо, – покачала Мишель головой. – Просто закажи мне такси.

– Хорошо. Ты вернешься?

– Нет, мы расторгли контракт. Насте не понравилось то, что я сделала.

Мишель была уверена, он ответит: «Мне тоже». Но Глеб ничего не сказал. В благодарность она уткнулась ему в плечо. И мысли снова исчезли – кроме одной, самой простой и такой важной: как хорошо. Тихо, тепло и надежно. Мишель сейчас даже не могла толком вспомнить, как такое могло случиться, что она оказалась на горячем песке спустя всего несколько часов после того, как разбила стол в доме Андрея. Ей казалось, что все это случилось с ней очень давно – скорее всего, в прошлой жизни, когда она, растрепанная и обессилевшая, вышла из дома Андрея. Взглянула на соседний дом – в окнах горел свет. И она рискнула постучать в дверь. В тот момент она еще отчаянно лгала себе и убеждала себя, что хочет всего лишь извиниться перед Глебом за то, что не пришла на ужин. Потом спросить про расписание. Может быть, выпить чаю. Но все это с самой первой секунды было враньем.

Увидев ее на крыльце, Глеб сначала обрадовался, затем смутился, попросил ее пройти в гостиную и немного обождать.

На столе стояла открытая бутылка красного вина и два бокала. Но видно было, что ни хозяин, ни его гостья не успели даже пригубить. Мишель налила себе немного вина, поднесла бокал к лицу и вдохнула аромат неведомых цветов – немного терпкий, но приятный и расслабляющий. Он действовал так успокаивающе, что вино даже жаль было пить. Мишель отставила бокал и прислушалась. Сначала ей показалось, что она услышала шепот. Потом стук каблуков где-то в глубине дома. Затем у ворот, судя по звукам, остановилась машина. Мишель не хотела смотреть в окно и видеть ту, которая сейчас уедет.

Когда спустя несколько минут Глеб вошел в комнату, то в руках у него была тарелка с нарезанными фруктами – яблоками, грушами и киви.

– Ты, может быть, голодная? – спросил он и сел в кресло напротив. – Я могу позвонить в ресторан и заказать что-нибудь. Хочешь?

– Нет, – Мишель покачала головой.

И ничего не спросила о той, которая была выдворена почти на ее глазах. Какая разница, кто был в его жизни до того, как в дверь постучалась Мишель?

– Ты сегодня приехала?

– Да, но мне надо завтра улететь домой. Знаешь, столько дел накопилось, пока я здесь сидела?

– Понятно.

Он взял бутылку и налил себе вина.

– Странно бывает, – произнес Глеб и пригубил вино. – О! Хорошее вино, не ожидал.

– Почему?

– Да вроде самое обычное, испанское. А оказалось неожиданно очень даже удачным. Тебе нравится?

– Да, пахнет хорошо, – кивнула Мишель и в подтверждение своих слов отпила немного. – Теплое, как будто его подогрели.

– Нет, – засмеялся Глеб. – Никто не грел. Разве что солнце, под которым виноград рос.

– А я сегодня стол разбила, – призналась Мишель и взяла кусочек яблока. – И теперь вот думаю, зачем я это сделала?

– Сегодня просто день такой, – успокоил ее Глеб. – Все хоть что-нибудь да разбивают. А ты случайно это сделала?

– Нет, нарочно, то есть это я теперь так думаю, а когда разбивала, то и сама не понимала – нарочно – не нарочно? Просто в одну минуту поняла, что должна его разбить. Иначе сама на куски развалюсь. Вот я и ударила со всей силы!

– Чем? – совершенно серьезно поинтересовался Глеб.

– Стулом с кованым основанием.

– Понятно. Нет, дядя, с которым я сегодня встречался, пытался своим кулаком стекло выбить.

– Зачем? – не поняла Мишель.

– Так он проверяет на прочность то, что сделано его руками. Ну, не совсем его, а по той технологии, которую он разработал.

– И почему стекло не разбилось? Оно закалено каким-то особым способом?

– Нет, не в этом дело, – покачал головой Глеб. – Оно сделано из янтаря.

– Разве такое бывает?

– Как видишь! Кстати, этот мастер очень интересные вещи делает – тебе, как дизайнеру, наверняка бы понравилось. Смысл в чем? Он соединяет в единое целое янтарь и дерево, точнее, мореный дуб. Представляешь, как это красиво? Например, зеркало, инкрустированное янтарем, или стол, или рама для зеркала. Вообще-то янтарь и дерево вместе долго не живут. Но он придумал особую технологию их соединения, которую держит в секрете.

– Жаль, было бы интересно узнать. Но ничего не поделать, у каждого свои тайны.

Мишель потом и сама не могла понять, как это произошло. Она встала с кресла, подошла к Глебу и упала ему на руки. Без слов. Без мыслей. Без планов и надежд. Как падает тот, кто уже отчаялся, что он достоин счастья. И лучше хоть что-то, чем ничего.

На рассвете Мишель проснулась, быстро оделась и направилась к двери.

– Ты куда? – догнал ее у порога Глеб. Он был так растерян, что его голубые глаза почти утратили цвет. А может быть, он немного ослеп от того, что произошло этой ночью? И он пока не успел понять, хорошо это или плохо и к чему приведет? Она пришла так неожиданно и вела себя как «женщина на одну ночь». А он не хотел для нее этой роли, но и другой пока предложить не мог – слишком быстро все случилось. Он так много и так долго думал о ней, женщине с темными волосами и ярко-синими глазами, что когда она наконец-то постучала в его дверь, то растерялся. А сейчас она снова ведет себя как «женщина на одну ночь». Глеб не знал, что ему делать. Удержать ее? Или забыть? Как прекрасное, но короткое приключение.

– Еще очень рано. Куда ты собралась? – спросил он.

– Не знаю. Сначала зайду в отель, заберу вещи, а потом поеду в аэропорт. Но сначала, может быть, заеду к бабушке. Она актриса, служит в театре в вашем городе.

– К какой бабушке? – спросил недовольно. Он ни с кем не хотел ее делить, даже с какой-то бабушкой.

– Я ее почти никогда не видела.

– Как это «почти»? – не понял Глеб и попытался дотронуться до Мишель.

Но она отодвинулась. Как будто ничего не было. Или то, что случилось ночью, – всего лишь знак отчаяния. Но не любви. Да, судя по всему, она решила до конца сыграть роль «женщины на одну ночь». Поэтому у него тут же включился самый примитивный мужской инстинкт, который диктовал – та, которая приходит на время, на рассвете должна исчезнуть. Только при чем здесь какая-то бабушка? Подобные женщины обычно просят денег на такси и так, «на мелкие расходы».

– Подожди, – немного нервно пробормотал Глеб. – Я сейчас тебе денег дам.

– Не надо, – отшатнулась Мишель, как от удара. – У меня есть. А бабушку я и не видела никогда, можно сказать. Только когда маленькой была. Но я не помню ничего. А заехать надо. У нее сын недавно умер.

– Может быть, тебя нужно отвезти?

– Господи! Да я же сказала, мне ничего от тебя не нужно! Я сама!

– Хорошо, все будет так, как ты скажешь, – согласился Глеб и попросил. – Позвони, как доедешь.

– Куда? В Москву или к бабушке?

– Вот как доедешь куда-нибудь, так и позвони. Хорошо? Кстати, я вспомнил один секрет, который мастер согласился открыть. Как навечно соединить дерево и янтарь. – Он обнял Мишель и притянул к себе так сильно, как будто прощался.

– Как? Плотно прижать друг к другу и насильно склеить?

– Нет, – покачал головой Глеб. – Все гораздо проще. Янтарь и дерево должны пробыть вместе двадцать четыре часа. Но при одном условии: температура каждого из них не должна отличаться более чем на полградуса.

– Так редко бывает, – улыбнулась Мишель и прижалась к нему щекой. – Извини, я опоздаю.

– Хорошо, – произнес Глеб тихо. – Я приеду. Можно?

– Я не знаю.

– Не знаешь что?

– Какая температура будет у каждого из нас в тот день, когда ты приедешь.

Мишель села в такси и попросила отвезти ее в аэропорт. Но по дороге передумала и сказала, что ей срочно нужно в город. Она поняла, что не может уехать, не повидавшись с бабушкой.

Глава 12

В театре, как и положено в дневное время, было тихо и сонно. Дневная репетиция уже закончилась, а до вечернего спектакля оставалось еще несколько часов.

– Девушка, вы к кому? – Вахтерша, женщина солидной комплекции, с причудливо уложенными в бабетту ярко-рыжими волосами, взглянула на Мишель с недоверием.

В театре не любят чужих. Посторонние – это всегда ненужные заботы. Вот эта девица наверняка пришла на прослушивание. А чего прослушиваться-то, если штат полностью укомплектован? И героинь, и подруг героини – всех хватает. А если не на работу пришла устраиваться, значит, ждет какого-то актера – наверное, из новеньких, молодых и смазливых. Или пала жертвой сценического обаяния главного героя-любовника Ивана Сергеевича Моховикова. И не знает, бедная девушка, что у Моховикова – тоже полный комплект, все вакансии заняты, две старые жены, одна новая и плюс подружка-костюмерша.

– Вам назначено? – не смогла сдержать своего сарказма «бабетта».

– Нет.

– Тогда вы не пройдете, – с нескрываемым удовольствием произнесла вахтерша. – Театр – это не проходной двор. Это – режимное предприятие. Пред-при-я-тие!

– Мне нужна Елизавета Кирилловна Карсавина. Она сейчас в театре?

– А я не обязана вам об этом докладывать. Вы кто Елизавете Кирилловне? Она вас ждет?

– Наверное, нет, – пожала Мишель плечами. – По крайней мере, мне так кажется. А так, кто знает, может быть, и ждет, и будет мне очень рада.

– «Очень рада», – вдруг раздался голос молодого человека, который примостился на диванчике под стендом с расписанием спектаклей и репетиций.

Мишель даже не удостоила его взглядом – мало ли кто сидит в углу и бурчит.

– Да она разве бывает в жизни хоть кому-то рада? – продолжал ворчать незнакомец. – Скоро сто лет в обед, а все туда же, все командует. Фу, ненавижу эту старушенцию!

– Послушай, Мельников, ты бы вел себя прилично, – снисходительно промолвила «бабетта». – Скажи спасибо, что я разрешила тебе посидеть и подождать, как ты выражаешься, эту старушенцию. Может быть, тебе на этот раз снова повезет, директор послушает ее и даст тебе еще один шанс.

– Да на черта мне нужны их шансы! – подскочил с места молодой человек.

И Мишель заметила, как он небрежно одет – вытянутые, давно не стиранные джинсы, майка неприятного грязно-серого цвета. Но вот глаза были очень выразительными – светлыми, почти прозрачными. Может быть, поэтому взгляд у юноши был почти детский, наивный и в то же время нахальный.

«Шанс. Первый. Второй. Третий. Самый последний. Все только об этом и говорят. Никто не хочет проигрывать, никто не хочет сдаваться. А у меня сейчас есть хотя бы малейший шанс наконец-то узнать о себе все? Понять, кто я такая и как мне жить дальше. Бабушка – одна надежда на нее. Но захочет ли она мне помочь? Судя по тому, что говорит о ней этот неряшливый юноша с прозрачными глазами, шансов у меня немного».

Мишель, не спрашивая разрешения у «бабетты», села на диванчик. Молодой человек тут же плюхнулся рядом, причем с такой силой, что диван затрещал.

– Мельников! – вдруг, налившись кровью, заорала вахтерша. – Ты снова за свое? Снова мебель ломать? Я вот сейчас позвоню Елизавете Кирилловне и расскажу, что ты здесь творишь. Мне что, службу охраны вызвать? Мало тебе того, что тебя из театра вышвырнули, так ты явился и начал все крушить.

– Тетя Зина! – умоляюще заговорил Мельников. – Так что я такого сделал? Ну, сорвал спектакль один раз. Подумаешь!

– Не один раз, а премьеру сорвал. Чего врешь-то? Значит, так, – грозно произнесла тетя Зина, – я сейчас пойду к директору и все про тебя расскажу, а ты пока посиди, посторожи, чтобы никто не прошел. Понял?

– Понял, – кивнул Мельников. – Мышь не проскочит! Верите?

Не удостоив его ответом, «бабетта» с чувством собственного достоинства поднялась и скрылась за высокой стеклянной дверью.

– Пошла за «писяриком», – хихикнул Мельников. – Нет, она хорошая, тетя Зина, только как протрезвеет немного – сразу очень сильно озлобляется. Поэтому ей нужно каждый час принимать допинг. И я, знаешь ли, ее понимаю. От такой жизни не только запьешь, но даже повесишься. А ты кто? Актриса? Что, проситься в театр пришла? Эх, говорила тебе мама: «Не ходи в артистки», не послушалась, теперь вот сидишь на диванчике – никому не нужная, никем не понятая.

– А ты откуда знаешь? – улыбнулась Мишель и поправила шелковый шарф на груди.

– Так я и сам такой! Никому не нужный, никем не понятый. А ты шарфиком-то зря прикрываешься. Если в театр хочешь попасть – будь добра, покажи все аргументы и факты, все таланты, так сказать – грудь, ноги и зубы. Сейчас без этого никуда. Понимаешь? Ты что заканчивала?

– А ты что, правда премьеру сорвал? – ответила Мишель вопросом на вопрос.

– Ну! – радостно воскликнул Мельников. – Знаешь, как говорят, у настоящей звезды есть и большие взлеты, и большие падения. Но получилось у меня все не нарочно. Я, понимаешь ли, очень роль эту хотел сыграть.

– А что за роль-то?

– Да это неважно – так, современная дрянь. Но я очень хотел сыграть. Вот бывает такое! Веришь?

– Верю, – кивнула Мишель. – Иногда дряни-то особенно и хочется почему-то.

– Вот, ты уже начинаешь меня понимать. Такими темпами мы с тобой далеко зайдем. Ты что вечером делаешь?

– Я замужем, – зачем-то соврала Мишель.

– И что? – удивился Мельников. – Я же на свидание не мужа твоего приглашаю, а тебя. Ты, главное, не нервничай. Это ж ни к чему хорошему не приводит. Вот я перед премьерой так волновался, что не удержался и решил немножко выпить – самую малость. Но случилось чудо! Я помню только первую рюмку – что было дальше, хоть убей не скажу. Почему-то утром я нашел себя на вокзале. Веришь? И что я там мог делать?

– Наверное, уехать хотел.

– Господи! Да куда ж мне ехать! Я здесь на первых ролях. Ты бабу Зину не слушай – я вообще-то очень талантливый, и директор меня ценит. Иначе давно бы за мои художества вытурил. А так терпит. Я срываю, а он терпит. Вот скоро, думаю, заслуженного дадут.

– Так ты не первый раз премьеру сорвал? – опешила Мишель.

– Третий. Ну и что? У каждого свой, так сказать, творческий метод.

Мишель взглянула на него с нескрываемым интересом – это был удивительный человек, с подобными людьми она давно не встречалась. А может быть, никогда. «Каждый должен всегда выполнять свои обещания и не подводить людей. Тот, кто сказал, но не сделал, – тот слаб и не достоин уважения», – вспомнила Мишель слова Александра Генриховича, которые он ей твердо вбил в голову, что даже за десять лет жизни без него она и представить себе не могла, как это можно кого-то подвести. Сказать, но не сделать, пообещать, но не выполнить. Правда, как-то она случайно разговорилась с дочерью одного заказчика, которая рьяно посещала курсы психологов, а потому охотно давала бесплатные консультации. «Мишель, у вас слишком развит комплекс вины. Вам кажется, что вы всем должны, – уверенно вынесла приговор девица. – Наверное, вам очень трудно жить, ведь вы все время чувствуете себя виноватой». Что бы не чувствовать себя виноватой хотя бы в эти минуты, Мишель с плохо скрываемым злорадством предложила «психологу» оформить ее комнату в лилово-сиреневых тонах. А потом, на финальной стадии, добавила в интерьер немного серебра. «Чтобы ты замерзла в этой комнате, как ледышка», – приговаривала Мишель, доставая из коробки люстру из белого металла с ужасающим каскадом висюлек-льдинок. Она всегда мстила тем, кто пытался нарушить невидимую, но четко очерченную границу ее личной территории. Но сейчас она решила быть более терпимой и старалась не замечать, что рука Мельникова уже минут пять лежит на ее коленке, обтянутой черными легинсами. «Главное, – подумала Мишель, – чтобы рука с обгрызенными ногтями не опустилась ниже. Иначе она наверняка застрянет в голенище замшевых сапог. И это уже будет слишком».

– А тебя, кстати, как звать-то? – поинтересовалась она.

– Слава, то есть Вячеслав. А тебя?

– Маша.

– Красиво, – одобрил он и сильнее сжал ее коленку. – А ты откуда такая взялась Маша, но не наша?

Мишель захотелось сказать ему что-нибудь обидное, но она сдержалась. Ведь Слава пока был ей нужен.

– Слушай, а эта старушенция, она что, правда, такая страшная, как ты говорил?

– Да нет, она даже, можно сказать, красотка для своих почти восьмидесяти лет. Но очень жесткая, прямо стальная. Ничего не боится, никого не любит. Всех строит как детей. А что ты хочешь – бессменная заведующая труппой уже лет двести.

– Разве она уже не играет?

– Ну что она может играть-то в свои сто лет? – вздохнул Слава. – Выходит иногда на творческих вечерах. Стихи читает. Все рыдают. А она никогда.

– То есть? – удивилась Мишель и убрала его руку со своего колена.

– Да у нее сын недавно умер – так она слезинки не проронила.

– А отчего он умер? – жестко спросила Мишель, как будто Слава хотя бы косвенно был виноват в его смерти.

– Да то ли наркотики, то ли еще что-то. Но я думаю, водка его сгубила. Точно! Как всех нас!

– Но ты-то, слава богу, жив-здоров, – усмехнулась Мишель.

– И меня, кстати, Кирилловна любит.

– За что? За талант?

– За то, что я дал ей возможность почувствовать себя женщиной.

– Что? – Мишель опешила и даже не смогла этого скрыть.

Она, конечно, понимала, что в театральной жизни возможны самые разные сюжеты, но трудно даже представить, как мог молодой человек примерно двадцати пяти лет от роду дать снова почувствовать себя женщиной даме, которой почти восемьдесят.

– Это не то, что ты подумала, – захихикал Слава. – Это случайно вышло. Я тогда только пришел в театр. И как-то иду по коридору, молодой, задорный и красивый. А у нас, надо тебе сказать, есть такой столик, на котором лежат журналы, газеты. Все ж любят почитать, особенно если про коллегу гадость написали. Ну что тебе говорить, ты ж сама в театре не первый день. Ты, Маша, кстати, раньше где служила?

– А зачем тебе?

– Ну, вдруг меня все-таки турнут. Так я к тебе попрошусь.

– Не получится. Мой театр на ремонт закрыли. Причем на капитальный.

– Печально, – без всякого сожаления вздохнул Слава. – Ну вот, иду я и вижу, что над столиком склонилась стройная девушка и такой у нее, знаешь, аппетитный вид сзади, что я не удержался, подкрался тихонько и как ущипну ее за попу. Ох, я как вспомню – прямо рыдаю!

Слава начал хохотать и никак не мог остановиться. У него даже слезы полились из глаз.

– Ну а дальше-то что было? – потянула Мишель его за майку, но, видимо, так сильно, что непрочная ткань затрещала.

– Эй, не рви! Еще не время меня раздевать! – проговорил он, всхлипывая. – Что-что! А дальше был кошмар на улице Вязов. Потому что девушка резко обернулась и превратилась в морщинистую старуху. И как заорет: «Вы что это себе позволяете, молодой человек!» Это я ее, Елизавету Кирилловну умудрился ущипнуть. Представляешь, какой был скандал? Но, положа руку на сердце, мне кажется, что старуха была польщена. Не у каждой женщины на восьмом десятке такое приключение случается. Вот поэтому-то она сейчас и сидит у директора, и просит, чтобы меня не выгоняли, а дали шанс. Да пропади он пропадом, этот их шанс! – начал снова заводиться Слава. Почему-то его особенно злило, что кто-то пытается ему помочь – видимо, это казалось ему страшным унижением.

– Девушка, вы меня ждете? – раздался низкий, чуть с хрипотцой, голос.

Мишель обернулась и увидела себя. Только спустя пятьдесят лет. Высокая, стройная, отлично скроенный деловой костюм – узкая юбка ниже колена и приталенный жакет. Темные, блестящие волосы до плеч – настолько качественно сделанные, что в первую минуту не поймешь, что это парик. Лаковые туфли-лодочки, подчеркивающие тонкие щиколотки. И очки – дымчатые, закрывающие пол-лица. Мишель так была поражена своим видом в будущем, что не смогла собраться с силами и встать с дивана.

– Бабушка, – прошептала она почти беззвучно.

– Маша, – так же тихо выдохнула женщина и качнулась на своих высоченных каблуках, рискуя упасть.

– Елизавета Кирилловна, держитесь! – закричал Мельников и, как заправский танцор, одним движением бросился к ней и успел подхватить в последнюю минуту.

– Ничего, Слава, спасибо, все хорошо. Приходи завтра на репетицию.

Она так быстро взяла себя в руки, что Мишель даже ей позавидовала. Сама она никак не могла успокоить внутреннюю дрожь и свое сердце, которое выбивало, как дробь на барабане: «Бабушка, бабушка, бабушка…»

Но скорее всего это было не волнение, а первая репетиция, на которой, как известно, нужно постоянно повторять одни и те же слова и движения, чтобы запомнить хорошенько. А слово «бабушка» Мишель произносила впервые.

Они шли по улице, взявшись за руки. Многие прохожие узнавали бабушку и здоровались с ней.

– Это Маша приехала, внучка моя. Вот, решила навестить, – говорила Елизавета Кирилловна с достоинством, словно внучка Машенька каждый год приезжала ее проведать, и до этого они много раз встречались, а не познакомились всего полчаса назад.

Несмотря на то что на улице было почти темно, бабушка не снимала очки. Мишель даже решила взять ее покрепче под локоть, чтобы она, не дай бог, не оступилась. Прижалась к ней плечом и почувствовала насыщенный, немного терпкий аромат. «Андрей бы точно сказал, что так пахнет в оперном театре. Вот глупый!»

– Ну, расскажи, как ты живешь? – попросила Мишель.

Она очень странно чувствовала себя от того, что понимала: со стороны они с бабушкой выглядят почти одинаково. Да, их разделяли пятьдесят лет. Но на плохо освещенной улице это особенно не бросалось в глаза. А вот схожесть была очевидна. Стройные, с темными волосами до плеч. Даже пальто, в которые они были одеты, не очень-то отличались. Только у Мишель из тонкой черной шерсти, а у Елизаветы Кирилловны – из какой-то искусственной ткани. Но в сумерках и эта разница не бросалась в глаза. «Надо будет подарить бабушке новое пальто», – решила Мишель. Ей вдруг очень захотелось позаботиться о ней. Нет, не потому, что та была старой. Наоборот, была так прекрасна, что красоту ее хотелось подчеркнуть и преподнести в самом выгодном свете. «Наверное, ей пошли бы длинные серьги с темно-рубиновыми камнями, – подумала Мишель и вдруг осеклась. Она ведь так и не знала, какого цвета глаза у бабушки. Если темно-карие, то да, рубины подойдут. А если ярко-синие – то лучше выбрать бирюзу подходящего оттенка или аквамарины. Интересно все-таки, какого цвета у нее глаза?

– А живу я в целом неплохо, – произнесла Елизавета Кирилловна хорошо поставленным голосом. – В театре все, как всегда – работы много, о себе и подумать-то некогда. Вот, хотела к юбилею сделать творческий вечер, но не сложилось. Аркаша умер. Как-то было не до того. Да и неприлично. Что люди скажут? Хотя у меня же в этом году все совпало – и восьмидесятилетие, и шестьдесят лет сценической деятельности. Так что, жаль, жаль…

Мишель растерялась. У бабушки сын недавно умер, а она переживает о каком-то творческом вечере. Как такое может быть? Если умер ребенок, пусть даже взрослый, да любая мать, скорее, от горя разум потеряет. Но уж точно не будет переживать о том, что юбилей сорвался. «Актриса – это какая-то другая порода женщин», – подумала Мишель. Она уже полюбила свою бабушку, а потому хотела любым способом ее оправдать.

– А ты как живешь? – спросила Елизавета Кирилловна после того, как они завернули на темную улицу, где не горел ни один фонарь.

– Нормально, – пожала Мишель плечами.

Хорошо, чтобы вокруг была кромешная тьма и бабушка не видела выражение ее лица.

«Хорошо! Очень хорошо! Просто отлично! Мне тридцать лет, и я молодо выгляжу. Почему? Нет, не потому, что я так тщательно слежу за собой и у меня отличный генотип. Все гораздо проще. В моей жизни нет ничего, что может состарить, – ни детей, ни мужа, ни даже своего дома. Все время в движении, все время на бегу. Разве так можно хоть когда-нибудь состариться? Только вот кому она нужна, эта бессмысленная и бесконечная молодость?»

– Ты прекрасно выглядишь, – бабушка как будто подслушала ее мысли. – Правда, на мать похожа очень.

– А на отца? – неуверенно спросила Мишель, не зная, стоит ли ей задавать этот вопрос. Впрочем, если бабушка, судя по всему, больше грустит о том, что сорвался ее юбилей, а не о смерти своего единственного сына, значит, ничего страшного в вопросе нет.

– Знаешь, я не помню его.

– То есть как?

Мишель была так потрясена, что даже остановилась. Только в этот момент она заметила, что ветер с моря усиливается и вот-вот пойдет дождь. Когда она шла, прижавшись к бабушкиному плечу, холод не был так ощутим.

– Я не помню его, когда он еще был собой. Понимаешь? – почти равнодушно произнесла бабушка. Но не от жестокости, а потому, что, видимо, эта фраза помогала ей справляться с болью.

«Я не помню его, когда он был собой. Я не помню того времени, когда он еще не превратился в чудовище. Я не помню ничего! А тот, кто умер совсем недавно, – это совсем не мой сын, это руины, которые остались от человека, когда-то бывшего моим сыном».

Нет, бабушка ничего такого не сказала. Но Мишель все поняла.

– Как он умер? – не смогла она удержаться от вопроса.

– Не знаю. Его нашли спустя пять дней после смерти. Хорошо, что театр помог с похоронами. И твой отец тоже. Все-таки он редкий человек.

– Что? – Мишель показалось, что она ослышалась или начала сходить с ума.

– Я говорю про Александра Генриховича, – хрипло произнесла бабушка. – Маша, очень холодно, идем быстрее, а то я завтра не смогу выступить на худсовете. А там будет обсуждаться очень важная тема.

«Она все-таки либо слишком старая, либо сумасшедшая, – подумала Мишель. – Как она может так легко и непринужденно жонглировать словами? Неужели ничто не способно взволновать ее по-настоящему? И когда она наконец-то снимет свои очки? Неужели она хоть что-то в них видит?»

– А у тебя любовник есть? – вдруг спросила бабушка без всякого перехода.

– Целых три, вернее, два с половиной.

– О, ты моя внучка! Хотя в твои годы у меня было пять. А половина – это как? Импотент или жадный?

– И то и другое, – засмеялась Мишель.

– Ну, тогда его надо гнать вон без сожаления. Еще что-то одно можно простить, но эти два недостатка сразу – это уже никуда не годится. Значит, у тебя всего два любовника? Один нравится, второй богатый? Так?

– Не угадала, один женатый и известный, а второй – просто хороший парень.

Мишель и сама не могла понять, почему она так откровенна с этой пожилой женщиной, которую не знала еще несколько часов назад. Может, и правду говорят, что бабушка – это особенный человек, ни на кого не похожий. И не важно, прошли ли тридцать лет твоей жизни рядом с ней, или вы встретились лишь сегодня.

– Понятно, – отчеканила бабушка и вздохнула слишком наигранно, видимо, чтобы подчеркнуть свою следующую фразу: – А в твоем возрасте просто хороший парень – это слишком мало. Слишком! Только когда ты безнадежно состаришься, то поймешь, что именно это есть самое главное. Но, увы, будет поздно. Да, все женщины похожи.

– А куда мы идем? – перевела Мишель разговор на другую тему.

– К тебе домой, – спокойно ответила Елизавета Кирилловна.

Удивительно, но Мишель не почувствовала ничего. Словно подхваченная ветром пушинка, в абсолютной тьме неслась она навстречу своему прошлому и не испытывала при этом ни страха, ни радости, ни печали. В этом движении она неожиданно для себя обрела покой, плавно перетекающий в равнодушие.

– Вы с мамой жили там, пока она не сбежала с Александром Генриховичем. Я всегда осуждала ее, но в последние годы мне иногда приходит в голову – а может быть, она была права? И с тонущего корабля действительно надо бежать? Вот погибли бы вы все вместе, и что же в этом хорошего? А так хоть кто-то выжил.

– Бабушка, отец когда-нибудь вспоминал про нас?

– Не знаю, я не спрашивала.