И верно, что ничьи двери он ногами не распахивал, однако счастья в жизни не он не видал, а мы от него изрядно недополучили. Упустили мы этого человека. Как сказал один конструктор, кавказец, бывшему (недолго) заместителем министра авиационной промышленности некоему Михайлову, притеснявшему Бартини:

 – Вы хоть осознаете, кому мешаете? Живой гений к вам является, а вы его… Есть глагол, я его сейчас употреблю по нашему, по-аварски, у нас он переходный, в отличие от русского, непереходного. Так вот: вы здесь Бартини – вымираете…

У каждого из нас своя судьба, своя дорога, целиком никем не повторимая. Она связана с нашей внутренней сущностью и в то же время прочерчивается под множеством внешних влияний. Отгородиться от них нельзя. И Бартини, ничуть не стесняясь, признавал, какое значение для него имели его родные, в первую очередь отец. Отцу он прямо подражал, сознательно, например, в отношении к праздникам: барон Лодовико считал, что праздник может быть только в душе, а не в календаре, и Роберт Людовигович, насколько мне известно, даже Новый год, став взрослым, никогда не встречал. Праздниками для него были встречи с Грамши, Тольятти, Лонго, Террачини, Орджоникидзе, дружба с архитектором Иофаном, работа с Юмашевым, Стефановским, Шебановым, Бухгольцем, Шавровым, с некоторыми другими конструкторами и летчиками, с Тухачевским, Барановым, Алкснисом… А были еще и черные силы, их влияние тоже со счетов не сбросишь: Савинков, Юсупов, Бордига… Какими бы они ни были по нравственной и политической шкале, но в смысле одаренности и способности воздействовать на окружающих – далеко не последнего десятка. Были, да и у каждого из нас есть сословные понятия, предрассудки, соблазн открытых к той или иной наследственной карьере путей… Вот и делаемся мы, большинство из нас, лишь исчезающими в конце концов из вида, забываемыми звеньями в длинных цепях наших предков и потомков.

Тоже всего лишь штрих в биографии, но сильно повлиявший на Бартини. В Шанхае он и Ласло Кемень месяц или два пережидали волны репатриантов, опасаясь новых нежелательных встреч. Устроились шоферами к мистеру Ву-у, коммерсанту с европейским образованием и европейскими привычками. Однажды мистер By-у угостил их экзотикой, пригласил в старый китайский театр на странный спектакль, длившийся с перерывами весь день, с утра до вечера. В целом спектакль, хотя и затянутый, странным не был, кроме одного действия, а также перерывов, во время которых оркестр исполнял такое, от чего болели уши и выступали слезы.

Началось действие еще понятно, с обыкновенной интриги. Перед героем, юношей, оклеветали его невесту, сказали, что она ему неверна. Но дальше – юноша вдруг замер, и не на минуту-другую, как любому из нас, наверное, случалось замирать ошеломленно, а часа на три. Совершенно окаменел, сплетя пальцы, а за спиной у него завихрились черные фигуры. Когда этот однообразный вихрь стал надоедать, видимо, даже китайским зрителям, в нем вдруг возникла одна фиолетовая фигура. Затем фиолетовых прибавилось, а черных поубавилось. Затем появились желтые; при этом юноша все еще оставался неподвижным. Но вот кордебалет за его спиной стал почти сплошь желтым – и юноша ушел. Всё. Антракт, и вновь раздались оглушительные визги и скрипы.

Мистер By объяснил: черные фигуры – это горе, гнев, жажда мщения – словом, низкие страсти и мысли. Фиолетовые – сомнения. Желтые – надежды. А умолк герой и замер, чтобы никому не показать свою душевную муку. Обнаружить ее и вообще какие-либо свои глубокие чувства перед посторонними считалось в старом Китае равнозначным потере чести.

Визги в антрактах тоже оказались наполненными смыслом. Искусство облагораживает человека, проникает в него, однако в доверчиво раскрывшегося для светлых воздействий зрителя норовит жульнически влезть и вечно недремлющая нечистая сила. Вместе с искусством не может, оно святое, но может в антрактах. Вот тут-то ее и отпугивает какофония!

Рассказав это, немного погодя Роберт Людовигович вдруг вернулся в разговоре к своей шанхайской жизни, но вернулся издалека:

 – Когда я в детстве спросил отца, каким цветом вычерчивать границы на карте, он ответил, что границы должны быть не вертикальными, а горизонтальными, не между государствами, а между людьми. Он имел в виду – между классами. А у китайцев этих границ, слоев, было больше: у них, например, рикша, толкавший свою тележку, смотрел свысока на рикшу, который тележку тянул. Логика? Пожалуйста: потому что тянет повозку – лошадь. Мне, конечно, это было смешно. Но помните, когда мы с вами ездили в кремлевскую больницу к Иофану, вы, я заметил, с интересом – не с почтением ли, признайтесь? – посмотрели на встретившегося нам там Кириленко, члена Политбюро. А ведь вы с ним одного социального положения, оба служащие! Китайский спектакль мне показался чудным, а маленький мистер By, хотя и пропитанный Европой, был потрясен. Кто из нас выше по культуре, он или я? Не знаю… У меня до тридцать восьмого года была книга, пропала, пока я «загорал», называлась – «Жизнь китайского мандарина, поэта, философа, художника и так далее такого-то…». На самом деле он был просто мандарин, большой чиновник, а поэт, художник и так далее – это его звания, их ему присвоил император. А у нас разве мало званий? Сотни, и достаточно смешных. И чем их больше носит человек, тем, считается, он выше стоит, может смотреть сверху вниз на тех, у кого их меньше. Я видел памятник на кладбище, на памятнике написано: заместитель министра электротехнической промышленности. Что этот заместитель – и там лежит вместо своего министра?

И еще раз, в один из следующих моих приездов:

 – Помню, вас интересовало, видел ли я, что происходит в стране при Сталине. Видел. Но не знал, правильно ли я это вижу. Не так ли, как когда-то в старом китайском спектакле.

…Сингапур, Коломбо, Суэц. На узкой улочке Суэца оборванные, голодные, черные от загара и грязи Ласло и Роберто, медленно идя за толпой сирийских паломников, от которых внешне ничем не отличались, добрели до конторы пароходной компании; одним из ее владельцев был дядя Роберто, тоже Бартини.

Повезло. А то друзья уже решили было присоединиться на время к паломникам: те делились друг с другом едой. В конторе Роберто дали денег, две пары белья, но на всякий случай под расписку, заверенную то ли в полиции, то ли нотариусом. Несмотря на документы, подозрительным показался служащим компании обносившийся племянник богатого дяди.

Из Суэца – в Триест, оттуда – в безмятежно дремлющий Фиуме, к тете Елене…

Коммунистом Бартини стал 21 января 1921 года, в день образования Компартии Италии. Работал с венграми, покинувшими родину после падения там советской власти (фотографию «лаццароне Роберто» ему прислал потом в Москву бывший венгерский политэмигрант в Италии Имре Герле), как боевой офицер, знающий военное дело, вошел в боевую группу компартии, созданную незадолго до захвата власти фашистами.