Я сделал паузу. Операторы понятливо закивали. Дев и Змей получили мое распоряжение: следовать по пятам за полицейскими с детекторами и не давать им устанавливать подслушивающие и подглядывающие устройства. Рак должен был проинструктировать команду.

Распределив обязанности, я опять связался с полицией и попросил прежде чем начнутся обыск и допросы, побеседовать тет-а-тет с представителями военной прокуратуры. Желание было предусмотрено кодексом и мне не отказали. Через пару минут на абордажной палубе состоялась моя встреча с официально настроенными военными юристами в количестве двух штук.

Около пяти минут длилась вступительная, нудная, но справедливая нотация в мой адрес. Насколько я понял, военная прокуратура почему-то не желала нам помочь. Честно говоря, это для меня было полной неожиданностью, и я терялся в догадках о причинах такого равнодушия к судьбе офицеров линкора. На все мои осторожные попытки выяснить сложившуюся ситуацию следовали не менее прозрачные намеки на изменившийся политический климат. В итоге, крайне раздосадованный, я сорвался:

— Скажите проще: вам пофигу, что линкор останется небоеспособным.

Военные юристы и глазом не моргнули на мою грубость, а ответили все тем же корректным тоном:

— Вы преувеличиваете, мистер, — сказал первый.— Если вас и осудят, то мы сможем довольно быстро подобрать замену.

— Мы тоже весьма огорчены случившимся,— добавил второй,— но в конце концов пора и проучить вас как следует. На кораблях экспедиционного корпуса в последние годы совсем расшаталась дисциплина. Конфликтные ситуации становятся все более обыденной вещью. В связи с этим командование сделало некоторые выводы...— Юрист склонил голову немного на бок, дескать, "вы меня понимаете, молодой человек".

Они, по-видимому, довели до моего сведения все, что хотели, поэтому развернулись и удалились.

У меня на лбу выступила холодная испарина. "О черт! Так вот в чем дело!" Сердце гулко забилось. "Засудят ведь, суки, как пить дать засудят!"

В этот миг мне многое хотелось высказать этим штабным пылеглотателям. Рассказать им о сводящей с ума безжалостной пустыне космоса, в которой разворачивается сражение, трудно представимое нормальному человеку, поскольку даже если мы говорим "расстрелял в упор", это означает, что между тобой и противником было несколько тысяч километров. Рассказать им о слезах взрослеющих мальчиков для битья, которые отчаялись и озлобились в этой мясорубке, а, самое страшное — не видят выхода из огненных кругов ада, так как не могут положиться на кого-то мудрого, понимающего, любящего, кто утешит, подскажет, приласкает. У них не было родителей в психологическом понимании. А что такое брошенный ребенок, пусть даже и полностью самостоятельный в физическом и материальном плане? Эго же существо, которое оценивает мир прежде всего с позиции его вероятной враждебности...

Но вспоминая вежливо-бесстрастные физиономии юристов, я догадался: они тоже ненавидят мальчиков для битья — своих непосредственных подопечных, потому что боятся нашей мощи. Они создали нас — "армию спасения", но когда окинули мутным, заевшимся взглядом свое грозное детище, то ужаснулись. Их воображение разыгралось, и главнокомандующие вкупе со штабными любителями игры в солдатики, а также приверженцами катострофизма в литературе, уже пугали разомлевшее человечество железной пятой искусственных воителей. И теперь, когда эти пресытившиеся спокойной жизнью полковнички и генеральчики реально столкнулись с проблемой взаимопонимания между нами и остальными людьми, вместо того, чтобы выступить в качестве посредников, связующего звена созданных с рожденными, они просто прячут голову в песок и фактически сталкивают обе стороны лбами, а сами уподобляются этаким пацифистам, молящимся у иконок: "Авось, господи Боже, все само собой утрясется".

Такие вот мысли кувыркались в моей черепной коробке в течение временного отрезка, прошедшего от ухода военных юристов и до визита следственной комиссии. Может быть, я и сгустил краски, так как находился в возбужденно-раздраженном состоянии, однако, дело шло к неприятной развязке. Люди слишком долго прятались за отнюдь не могучими спинами искусственных детишек, играющих в кровопролитную войну, даже не пытаясь искать попытки примирения. Ну а теперь вот еще и хотят карательными мерами вообще перевести нас в жесткие рамки своего закона, тем самым противореча самим себе: твердя, пусть даже и на уровне кухонь, что мы нелюдь, нечеловеки; но в то же время желая, чтобы мы плясали исключительно под дудку ихних "гуманных" и "демократичных" порядков, чья неискренность и условность противны нам.

Я невольно усмехнулся. "Так-так,— сказал я сам себе,— похоже, ты уже начал репетировать оправдательную речь". Что поделать: иногда приходится говорить высокими словами, ведь иначе невозможно высказать правду, которая всегда не проста и многогранна.

Встречать следователей явился Дев. Он привел с собой трех пауков и десяток штурмовиков, которые изготовились к бою, заняв позиции в нишах палубы и за люками шахт с абордажными снарядами. Я отошел к переходному отсеку и спросил оператора:

— Ты думаешь они попытаются захватить нас?

— Я уверен в этом.— Дев показал рукой одному из стрелков, чтобы тот переменил позицию.— Следователей всего три человека, а они выслали легкий транспортник, в котором умещается два десятка бойцов.

Я плюнул на пол:

— Вот идиоты! Ну чего им неймется?

Дев хмыкнул:

— У здешней полиции мания величия. Мне кажется, они не успокоятся, пока не перебьют нас или не упрячут за решетку.

— Это ты, конечно, преувеличиваешь, но...