— Видеть вас — самое чудесное из того, что случилось со мной до сих пор, — сказал он.

— Мне нужно идти.

— Я должен дожить до такого же часа завтра.

— Моя охрана становится все более подозрительной. Я больше не могу медлить.

— Позвольте поцеловать вашу руку… принцесса.

— Я не осмеливаюсь здесь оставаться дольше.

— Я буду ждать… и надеяться.

— Это полезно — ждать и… надеяться. Это все, что остается нам, бедным пленникам.

Она обратила свое лицо к небу, так что его осветили солнечные лучи, встряхнула волосами и дотронулась до шеи белой ручкой с изяществом, которым так гордилась. Она создала чарующую картину для того, чтобы он ее увидел и запечатлел в своей памяти.

— Вы так прекрасны, — услышала она его шепот. — Даже больше, чем я вас знал и помнил.

Улыбнувшись, она прошла мимо.

Догадывались ли они, друзья и тюремщики принцессы, почему утренние прогулки всегда уводили ее в одном направлении? Знали ли они, какой пленник находился по другую сторону решетки? Если да, то они разыгрывали неведение.

Она стала садиться на траву по эту сторону темницы и, прислонясь спиной к стене и глядя в небо, разговаривала с Робертом Дадли.

Елизавета укоряла его, но всегда в ее укорах таились теплота и нежность. Она испытывала такое же возбуждение, как и в самый волнующий период ее отношений с Томасом Сеймуром.

— Итак, Роберт Дадли, вы предали вашу всемилостивейшую королеву.

— Принцесса, я служу только одной королеве.

— Тогда это — королева Мария.

— Нет, королеве моего сердца, королеве, которую я буду боготворить до конца моих дней. Ее зовут вовсе не Мария.

— Может, это Эми?

— Ах, не напоминайте мне о бедной Эми.

— Как же не напоминать?! Бедняжка, мне ее так жалко. Ведь она ваша жена.

— Я говорю о королеве, — сказал он. — О единственной, кого я когда-либо мог любить на этом свете, но кто, я боюсь, для меня недосягаем.

— Как ее имя?

— Елизавета.

— Такое же, как у меня?!

— Вы смеетесь надо мной.

— Роберт, вы повеса, и многие убедились в этом на своем горьком опыте.

— Если это и так, то только потому, что я отчаянно искал среди них ту, которая бы напоминала мне о моей королеве, чью любовь никогда не смогу завоевать.

— Значит, эти другие… эти деревенские девушки напоминают вам о ней?

— Может, это и верно. У одной могут быть голубые глаза, у другой волосы пусть лишь слегка напоминают волосы Елизаветы — ведь с чем можно сравнить их совершенство. А у кого-то могут быть белые тонкие пальцы, правда, не такой совершенной формы, но все же они заставляют вспомнить те, о которых мечтаешь.

— Роберт Дадли, — угрожающе молвила она, — женщина должна быть круглой дурой, чтобы поверить вашим речам.

— Нет, не должна. По крайней мере одна из них. Но кто я такой, чтобы надеяться, что она соизволит взглянуть в мою сторону?

— Вы приговорены к смерти, — спокойно ответила она.

— Я почти радуюсь этому. Оттого-то я так смел. И потому я говорю своей любимой то, что никогда бы не осмелился сказать ей при других обстоятельствах.

— Продолжайте, — прошептала она.

— Я люблю вас… никого, кроме вас. Для меня не должно быть никакого другого места, только рядом с вами. Это хорошо, что вскоре за мной придут и я должен буду отправиться на эшафот. Ведь любя человека, который стоит на такой недосягаемой высоте, как смею я надеяться на взаимность?

— Человек глуп, если он перестает надеяться.

— Тогда что это значит?

— Надежда — это то, чем мы живем.

— На что могу я надеяться?

— На жизнь.

— Но чего стоит жизнь, если в ней нет места любви?

— Тогда на жизнь и любовь.

— Елизавета — моя любовь!

— Верно то, — призналась она, — что вы мне нравитесь.

— Я — самый счастливый из всех смертных.

— Чудесная вещь, Роберт, что вы можете это признать в такое время.

— О, как бы я хотел быть рядом с вами, на траве.

— Мне кажется, что в этом случае вы будете сверхдерзким, а это значит, что я должна буду быть с вами холодна.

— Я растоплю ваш холод.