«Нельзя набрасываться на голодного папу который только пришел с работы. Надо вначале его накормить, подождать когда он одомашнится а потом спрашивать как дела и ругать. Но лучше не ругать савсем… А слушать».

«Я хочу, чтобы мой мущина со мной разгаваривал а не все время молчал. Дарил цветы ани бурчал под нос. Чтобы вместе нам было нескучно… Чтобы была интересно были свои секреты и мы улыбались».

«От мамы многое зависит. Как она относицца к отцу, так и он к ней. Сегодня тетя Валя сказала про женщину-шею я согласна только шея должна быть умной и чуткой».

Да, я всегда остро чувствовала настроение мамы и отца, даже когда они старались его скрывать. А они старались – всегда. Из-за этого многое, что я помню из своего детства, окрашено в мрачные тона – скрытого недовольства, разочарования, горечи, вранья, фальши и неискренности. Каждый врал сам себе, что такая жизнь его устраивает, и каждый притворялся, что все хорошо. Отец притворялся часто – я знала, что он не любил упреки мамы и любой ценой старался их избежать. Сделать так, как она хочет, или отказаться от задуманного, лишь бы она была довольна.

В сущности, громких ссор и скандалов в нашей семье было не так уж много – мои родители считались культурными и порядочными людьми. Отец, правда, работал на заводе, но мама была учительницей в школе, и этот факт позволял соседям считать нас «интеллигентной семьей». Очагом «интеллигентности» была, безусловно, мама – всегда на людях подтянутая, в строгом костюме, в ровном настроении. Вежлива, приветлива, корректна: всегда говорила слова к месту, улыбалась или хмурилась – к месту, поддерживала, подбадривала – к месту и порицала и делала выговоры – тоже к месту. Уместные жесты, уместные наставления – очень общие – о долге, семье, родителях, детях, Родине. Убедительные речи о школе, будущей жизни, широкой дороге, которая раскрывается перед каждым, об ответственности и правильном выборе… Мама знала много таких слов и научений, она все делала уместно и правильно, как хорошая актриса – играет роль. Вот только чем старше я становилась, тем больше их ненавидела – чувствовала в этой ее роли фальшь и ненастоящесть.

Эти же слова и научения мама говорила и в семье. Тихим спокойным терпеливым интеллигентным голосом профессиональной актрисы. Не кричала, не шумела, не скандалила, а просто говорила. Но так, что отец почти всегда был замкнут, а мне хотелось сбежать из дому.

Наша семья была очень типичной – все как у всех, и родители очень гордились тем, что у нас – не хуже, чем у людей. Мама так часто и говорила отцу: «Слава богу, что так. Живем не хуже, чем другие». Я ненавидела эту фразу: «живем не хуже, чем другие». Уже в детстве эти «другие», ставшие мерилом того, что в жизни «хорошо», меня бесили. Особенно я раздражалась в старших классах и стала открыто высмеивать мать. «Мы все время сами себе врем, мама! – помню, кричала я ей в лицо перед самыми выпускными экзаменами. – Делаем вид, что у нас все хорошо, а вы с отцом давно не живете вместе – я же вижу! Но для тебя самое главное – не счастливая семья, а то, что люди подумают и скажут! Мы с тобой давно знаем: отец нас терпит – тебя, да и меня, потому что должен. Потому что «а что подумают люди», потому что «мы не хуже других», потому что «интеллигентная семья». Но мы давно друг другу чужие. Чу-жи-е, понимаешь?… Мы при-тво-ря-ем-ся, чтобы вы-гля-деть прилично в глазах других, хотя давно уже чужие люди, мама!..»

«Ишь, слишком умная стала, дочь, выросла что ли?» – парировала мне тогда мать. И чуть ли не впервые голос ее предал: дрогнул, изломался и подскочил до фальцета. Затем она быстро пришла в себя и вновь заговорила привычным «уместным» тоном. Она сказала мне, что я, неблагодарная, не ценю всего того, что она ради меня (ради нас с папой) делает и от чего отказалась. Что она всегда хотела только одного: чтобы у ее дочери (эгоистки! – на этом слове голос вновь прозвучал фальцетом) и в ее семье все было по-людски. «У многих и этого нет, – говорила мама. – И тебе стоит относиться к своим словам о нашей семье отве-тстве-нней». Потом мама строго сказала мне, чтобы я не совала свой детский нос в дела взрослых – не моего это ума дело. «В своей жизни будешь разбираться сама. Будешь че-ее-стной, – на этом слове мама скривилась в ухмылке, явно меня передразнивая. Это было впервые. И я увидела, как хочется ей выругаться, выпустить пар, но она «корректно» этого не делает, все время возвращая голос к привычным интонациям. – В своей жизни будешь откровенной. Не будешь притворяться. Все как захочешь – это будет твой жизненный выбор. А мы будем жить, как живем. Как ВСЕ живут. И разговор здесь окончен».

После той ссоры в моем дневнике появилась последняя запись:

«Эти странные, эфемерные, но очень влиятельные «все»… Бесит!!! Кто они такие? Какое им до меня дело? До моих чувств?! Моих ощущений?! «Все» – я отказываюсь вас принимать, слышите?! Вы для меня не существуете. Вы для меня – никто!

Быть честной с самой собой – всегда. Не играть роль – никогда. Не притворяться – ни перед самой собой, ни в близких отношениях – никогда. Ведь это – без толку. Ведь все равно чувствуешь фальшь, знаешь, что ЧТО-ТО НЕ ТАК, поэтому бессмысленно делать вид, что все хорошо. Прислушиваться и слышать себя – всегда. Слышать, что говорит сердце, – всегда. Нельзя изо всех сил цепляться за то – чего нет, как мама. И нельзя сожалеть о том, что чего-то не сделал, как отец…».

Я смотрю на часы – половина двенадцатого. Прошло два часа, за окном – ночь, а сон отлетел от меня окончательно.

На подоконник падает второй сухой коричневый лист каштана, и это уже неотвратимо: умирание листьев каштанов будет только усиливаться.

За августом последует осень.

Я чувствую себя одиноко. Я устала. Я хочу все изменить. И мне страшно.

– Алло?

– Это я.

– Привет.

– Ты спишь?

– Нет.

– Ты один?

– Да.

– Можно, я к тебе приду?

Пауза. Затем чуть осипший голос Антона:

– Приходи.

Пауза. Снова Антон, и я чувствую: он волнуется:

– Все в порядке?

– Да. Мне просто очень одиноко.

– Я жду тебя. Такси вызвать?

– Нет, спасибо, я сама.

Все случилось само собой – так быстро и… так естественно. Я снова прокручиваю в голове наш разговор: «Привет… Можно приду? – Приходи…»

Трубка все так же в моей руке, рука – возле уха. Не верю своим ушам. Это почти нереально.