– Я не буду тебя спрашивать… Но можно, я скажу?… А ты просто скажешь, так это или нет.

Антон кивает. Беру инициативу в свои руки, ведь знаю, что разговор может получиться непростым. И знаю крутой нрав Антона. Он ненавидит прямых «наездов», упреков, давления. Выдержка у него хорошая, но если вдруг он вспыхнет, летающими курицами мы можем и не отделаться. Да и разговор этот, похоже, нужен больше мне, чем ему. Если бы хотел, уже бы давно позвонил…

Я аккуратно начинаю:

– Все стало сложно между нами, потому что ты устал меня ждать. Потому что я все время медлила и оттягивала. Я увязла в карьере, запуталась, чего хочу, какой самореализации… А ты все ждал. Даже супы нам варил, хоть это и ненавидишь. Мы строили-строили какие-то планы, но так и не продвинулись в их исполнении. Мы даже просто редко виделись – работа поглощала меня без остатка. Мы как будто зависли между двух берегов… Так?…

– В общем, да.

– Я это подозревала…

– Я знал, что ты поймешь.

– Но неужели ничего нельзя было исправить? Только рвать?

– Прости…

– Не верю! – с жаром выкрикиваю я. Все это начинает действовать мне на нервы.

– Я действительно перестал видеть нашу перспективу, – говорит Антон. Он стоит, отвернувшись от меня, и смотрит в темное ночное окно. – Перестал понимать, куда мы идем и идем ли вообще. Все больше и больше убеждался: нам не по пути. Мы стоим. И – мы разные. На разных полюсах. Жизненные цели у нас разные. Поначалу отмахивался от мысли, отказывался верить, надеялся, что вот-вот все исправится… Думал, у нас с тобой общие ценности… Но – нет. Я всегда хотел, чтобы моя женщина была мне ровня. Чтобы знала себе цену. Успешно воплощала свои таланты. Ничего не боялась. Была… В общем, полной, достойной, интересной. Самодостаточной. Хотела того же, что и я: максимум свободы. Свободы во всем: в самовыражении, в передвижении, в построении жизни, в финансах, в конце концов.

– Возможно, свободы и во взаимных обязательствах? – Я таки вставляю колкость. Меня этот монолог уже бесит. Ведь, по сути, Антон сейчас признался, что просто посчитал меня недостойной его.

– Не утрируй, – спокойно говорит Антон. – Ты же знаешь, что этого не было.

Куда делась та близость, которая была между нами еще десять минут назад?… Передо мной сидит истукан, компьютер, просчитывающий все на много ходов вперед, включая собственную жизнь.

– …И это мне подрезало крылья, засасывало. Смотрел на тебя, на нас и иногда думал: все уже есть, зачем еще чего-то хотеть?… Но – нет. Мне нужны новые горизонты, нужен драйв. И голос внутри меня настойчиво говорил: большому кораблю – большое плаванье. И с человеком, мне подходящим. Разделяющим идеи…

Я молчу. Сказать мне просто нечего.

– Прости, если обидел, – не хотел… Не хотел, чтобы ты сильно страдала… Пойми, ты все так же мне дорога, как и раньше. Я… черт, я скучаю по тебе немыслимо. Очень. Но…

– Это – все?…

– Я не смогу никуда деть этот голос: «вы – разные». Пойми. И, думаю… Нет, уверен: через пару лет мы скажем друг другу спасибо.

Я уже не сдерживаю рыданий. Это действительно конец. Причем причины совершенно не те, о которых думала я.

Просто я для Антона оказалась кораблем маленьким. В плавание с которым, как оказалось, идти он не мог или не хотел.

Сноб. Самовлюбленный сноб – вот он кто. Высокомерная выскочка. Значит, я совершенно не ошибалась, когда чувствовала, что меня хотят переделать, перевоспитать, подстричь под свою гребенку – подтянуть до «собственного уровня», видите ли. Мой уровень для него оказался мелковат. Я не стала подругой Известной Писательницей, которую, как трофей, можно было причислить к списку собственных достижений. В его глазах я споткнулась и перестала соответствовать мерилам Его Собственного Успеха. Не делала так, как он хотел. Отказывалась подчиниться настояниям. Запуталась. Посему мною, как трофеем, нельзя было хвастать в своих тусовках – ибо не дотянула. (Да! И ощущение, что Антон меня стеснялся на людях, у меня тоже было. Я-то, дуреха, списывала это на свою замотанность на работе.)

Короче, он посчитал меня недостойной Его Сиятельства.

М-да.

– С-спасибо тебе. За все. За честность, – всхлипываю я.

Сказать больше действительно нечего. Я чувствую себя растоптанной. Целую его в лоб и ухожу.

Душный августовский вечер заглянул и сюда, в киевское поднебесье. Комната охлаждается кондиционером, и здесь еще можно дышать. Если выйти в соседнюю дверь или на балкон, сразу попадаешь во влажно-липкую атмосферу парилки. Город плавится от зноя, и только здесь оазис относительной прохлады.

Комната, просторная и светлая, с окнами от пола до потолка, разделена на три пространства, каждое из которых ограждено ширмой. В первом пространстве стоят два стеклянных шкафа, загроможденных грудами книг. Когда-то на полках, вероятно, был порядок, и некая система до сих пор просматривается, однако многие книги уже давно лежат в беспорядке, жмутся между простенков, стекол и друг друга, наспех втиснутые в полочное пространство. Здесь же стоит массивный стул и темный полированный, старый, но еще добротный письменный стол. Если сидеть за столом, то взгляд устремляется в небо, у горизонта подпираемое соседним небоскребом.

Второе огражденное пространство напоминает кабинет врача. Огромные окна завешены шторами, формируя тень. В углу стоят стул и стол, по внешнему виду напоминающие медицинские, на столе – зачехленный ноутбук. На вешалке висит светлый однотонный халат, похожий на медсестринский, стоит кушетка, обтянутая белой простыней, на полу светлый дешевый коврик. На нем свежие следы чьих-то ботинок. Следы ведут из-за ширмы к кушетке, здесь же обрываются, а затем вновь возвращаются к ширме и уходят дальше в общее пространство комнаты.