Шрифт:
Гнездотвор видел, как исчезали друзья, гонимые ветром, и гонимые огнем двойники*, освещенные желтым, как маис, светом молний. А когда он остался один, родился Образ.
Образ сказал:
– И был на земле день, что длился много столетий. День, когда весь день стоял полдень, прозрачный и светлый день без восхода и заката.
– Гнездотвор,- сказало сердце,- там, в конце дороги…
И умолкло, испугавшись ласточки, подлетевшей поближе, послушать.
А Гнездотвор долго и тщетно ждал, когда же голос сердца зазвучит, как голос души, приказавшей ему искать неведомую Землю.
Он услышал зов. В конце дороги, пролегшей по краю, похожему на круглый хлеб, кто-то звал его протяжно и глухо.
Песок дороги превращался в крылья под его ногами, и белый плащ взвивался за спиной, не волочась по земле.
Он шел и шел.
И вот зазвенели колокола, зазвенело в облаках его имя:
Гнездотвор!
Гнездотвор!
Гнездотвор!
Гнездотвор!
Гнездотвор!
Гнездотвор!
Двойники. – Имеются в пилу духи, сопутствующие и покровительствующие человеку. То же. что нахуали.
Деревья покрылись гнездами. Гнездотвор увидел лилию, ребенка и святого. Цветок, дитя и старец встречали его втроем. И он услышал:
– Гнездотвор. построй мне храм!
Слова летели, как розы, подхваченные ветром, а лилии цвели в руке святого и на устах ребенка.
Хорошо возвращаться из дальней страны в облаке из мелких бусин. Вулкан погас, и земля в кратере рыдала озерными цветами, а юный Гнездотвор стал старым за один день, который длился много столетий, и успел основать только селенье в сто хижин, столпившихся у храма.
Легенда о Волосяном
И бродит Волосяной, уводит длинноносых красавиц, вяжет гривы конам…
Мать Эльвира святого Франциска*, настоятельница у Екатерины, была когда-то послушницей, вырезала облатки в обители Непорочного зачатия, славилась красотой и говорила так сладостно, что слова на ее устах обращались в нежнейшие цветы.
Сидя у широкого окна, где не было стекол, послушница смотрела, как весенний ветер уносит старые листья, как зацветают деревья, как падают спелые плоды в садах, за старой стеной, где обветшавшие крыши и раненые стены так густо покрыты листвою, что кельи и коридоры кажутся истым раем, благоухающим дикими розами и душистой глиной. Она смотрела на милые своды переплетенных веток, где вместо монахинь жили голуби с розовыми лапками, и пела птица сенсонтль.
За окном, в глубоких ущельицах меж веток, ютился теплый сумрак, покрывавший крылья бабочек шелковистой пыльцою. Стояла тишина, только ящерицы шуршали в сладостном благоуханье листьев, покрывших ласковой зеленью толстые ветви, переплетенные у старых стен.
А здесь, наедине с Богом, она снимала кожуру с ангельских плодов, чтобы обнажить плоть Христову, продолговатую, как ломтик апельсина, – vere tu es Deus absconditus (Воистину ты Бог сокровенный (jam.).),- а тело ее и дух были там, в доме ее детства, где так тяжелы засовы и легки розы, и двери плачут от ветра, и стены смотрятся в воду фонтанов, как в чистое стекло.
Шум города смущал тишину окна и навевал тоску, словно шум порта перед отплытием: смеялся всадник, осадив коня, катилась повозка, плакал ребенок.
Эльвира (Мать Эльвира снятого Франциска – реальное лицо, основательница монастыря святой Екатерины в Гватемале (начало XVII в.)) видела коня, повозку, ребенка в поле, под кротким небом, заворожившим мудрый взгляд колодца, печального, как старенькая нянька.
И запах доносился до нее: небо пахло небом, поле – полем, ребенок – ребенком, повозка – сеном, конь – запущенным садом, всадник – святостью, колодец – тенью, тень – воскресным отдыхом, а отдых воскресный – чистым бельем.
Смеркалось. Во мгле мешались мысли, светлые пляски пылинок в солнечном луче. Колокола тянулись к кубку ночи недвижными губами. Кто вспомнил о поцелуях? Ветер шевелил цветы, а может – морских коньков. В струях благоуханья усмиряли колибри свою любовь к Богу. Кто ж это вспомнил о поцелуях?
Перестук шагов испугал ее. Бубенчики эха звенели в коридорах.
Ослышалась она или нет? Неужели это он – тот, с длинными ресницами, кто по пятницам, поздно, забирает облатки и относит в долину Девы, в девять селений и в блаженную обитель на холме?
Его прозвали "Маком". Ветер следовал за ним по пятам, а сам он появлялся, словно призрак, со шляпой в руке, в щегольских сапожках, как будто золоченых, в синем плаще – и ждал на пороге облаток.
Да, это он. Сейчас он бежал, словно спасался от кого-то.
– Слушай, слушай!- кричал он. – Тебе отрежут косу, отрежут косу, отрежут косу!
Увидев его, она легко вскочила и, бледная как смерть, кинулась к двери. Но башмаки покойной монашки, разбитой параличом, которые Эльвира носила из жалости, сковали ее шаг.