Рыданье, как звезда, забилось в ее горле. Птицы сновали во мгле у серых недвижных стен. Два великана-эвкалипта тянули покаянные псалмы.

Покойница держала ее, и она безутешно плакала, и тихо глотала слезы, как те больные, у которых тело сохнет по частям. Ей казалось, что она умерла, что ее погребли, что на ее могиле, над сиротским саваном, набитым прахом, который был ею, цветут, словно розы, белые слова, и ужас ее понемногу сменялся тихой радостью. Монашки, живые кусты роз, срезали цветы друг у друга в подарок Деве, а розы пахли маем, плели паутину благовоний, и пресвятая дева мошкой света запутывалась в них.

Но вскоре она забыла о том, как цветет ее тело после смерти.

Как сорвавшийся с веревки змей улетает в небо, ее тяжелая коса упала прямо в геенну. Вся тайна была в косе, все горестные минуты. Она забылась на несколько вздохов и поняла, что сидит на земле, а рядом кишат и пляшут бесы. Все, что может случиться, веером раскрывалось ей: ночь, нежная, как сласти, и пахнущие алтарем сосны, и пыльца бытия в кудрях ветра, и безобразный бурый кот, смущающий тишину фонтана и роющийся когтистой лапой в старых бумагах.

И она и окно полнились небом.

– Когда я причащаюсь, – сказал человек в плаще. – Бог пахнет, как твои руки, – и прикрыл решеткой ресниц горящие уголья глаз.

Услыша!! кощунство, она отдернула руки от облаток. Нет, это не сон! Она потрогала локти, плечи, шею… Затаила дыханье на миг, длиной в столетье, и тронула косу. Нет, не сон! Под теплой тяжестью косы она вспомнила снова о том. что она – женщина, и снова померещилась ей бесовская свадьба с пришельцем и свеча у другой стены, длинная, как гроб. В свете свечи влюбленный пришелец, невыносимо реальный, протягивал руки, как распятье, обернувшееся летучей мышью, и это была ее собственная плоть. Она хотела не видеть, бежать от наважденья – бежать от мужчины, который ласкал ее, женщину, просто потому, что был мужчиной (о, худший из соблазнов!), но опустила бледные, круглые веки, увидела башмаки покойной и, плача, открыла глаза… Рванула сумрак, подняла веки, открыла глаза, тревожные, как мышь в ловушке, судорогой дернуло щеку,- подушечку для слез, и заметалась между чужой смертью, сковывавшей ноги, и струей живого угля, прожигающей спину.

И, чтобы покончить с наваждением, она рванулась из объятий трупа и объятий мужчины, подавила крик, нечистый, как ее сердце, вскочила в полубезумье, рассыпая облатки, схватила ножницы, отрезала косу и, свободная от соблазна, кинулась под спасительный кров аббатисы, не чувствуя больше на ногах страшных башмаков.

А упавшая коса уже не была косою – она извивалась по тюфяку упавших на пол облаток.

Человек, прозванный Маком, искал до рассвета. Слезы дрожа1 ли на его ресницах, как последние искорки на спичечной головке. Сдерживая тяжкое дыханье, не тревожа тени, он скользил вдоль стены к спасительной свече.

Скоро его тихий шаг сменился бегом. Безголовый змий покинул священный ворох облаток и полз к нему, словно черная кровь мертвого зверя текла по полу. Он поспешил зажечь свет, но темная тварь вскинулась вверх, зазвенев, как легкие струи, бичом обвила свечу, и та заплакала над душой пришельца. Так ушел в вечность прозванный Маком, и кактусы плачут о нем по сей день белыми слезами.

Бес пронесся как вздох по черной косе. Свеча погасла, и коса безжизненным жгутом легла на пол.

А в полночь, обернувшись чудищем с козлиным копытом, ушами кролика и мордой вампира, пришелец утащил в геенну черную косу послушницы – той самой, что стала позже матерью Эльнирой. Так родился Волосяной; а послушница в ту пору стояла в келье на коленях, с лилией в руке, перед агнцем, под сенью ангельских улыбок.

Рыщет по темницам Татуана…

Мастер Миндаль с розовой бородою -один из жрецов, которых белые люди сочли золотыми, так пышны были их одежды,- знает тайну лечебных трав, язык обсидиана и грамоту звезд.

Он -дерево, ходячее дерево, выросшее в лесу, где никто его не сажал, а семя принесли духи. Он считает по лунам длинные годы о четырех сотнях дней (У древних майя, наряду с другими видами летосчисления, существовал год, состоявший из двадцати месяцев, по двадцать днем каждый), и лун он видел много, как все деревья,-ведь они покинули старый Край Изобилья (Имеется в виду Тулан).

Когда пришло полнолунье и настал месяц, который зовется месяцем филина-рыболова (вымысел автора, в календаре майя такого месяца нет), мастер Миндаль роздал душу дорогам. Четыре дороги вели в четыре конца неба. Черный конец – вещая тропа. Зеленый конец – весенний дождь. Красный конец – безумье тропиков. Белый конец – обещанье новых земель. Четыре дороги.

– Дорога, дорожка! – сказал Белой дороге белый голубь, но та не услышала. Он хотел кусочек души, чтоб избавиться от дурных снов: и дети и голуби мучаются снами.

– Дорога, дорожка! – сказало Красной дороге красное сердце, но та не услышала. Оно хотело сбить ее с толку, чтоб она забыла продушу. Сердца, как и воды, не возвращают ничего.

– Дорога, дорожка! – сказала Зеленой дороге Зеленая беседка, но та не услышала. Она хотела заплатить хоть часть долгов,- отдать чужую душу вместо листвы и тени.

Сколько месяцев шли дороги, сколько месяцев?

Самая быстрая. Черная, с которой никто не говорил в пути, заглянула в город, пересекла площадь и, отдыхая в торговом квартале, отдала душу мастера продавцу бесценных сокровищ.