Через семь месяцев их присудили к сожжению. Накануне казни он приблизился к ней, нацарапал на ее руке маленький кораблик и сказал:

– Татуированная Татуана, ты сможешь всегда, как сейчас, бежать от злой смерти. Я хочу, чтобы ты была свободной, как моя мысль. Нарисуй этот кораблик на стене, на полу, где хочешь, закрой глаза, взойди на него и спасайся.

Спасайся, ибо мысль моя крепче глиняного колосса.

Мысль моя слаще меда из цветов сукинай (растение из семейства лилейных. Мед с его цветов считается в Гватемале самым сладким).

Мысль моя – та, что может обернуться невидимкой.

Ни минуты не медля, Татуана повиновалась: нарисовала кораблик, взошла на него, он отплыл, спасая ее от смерти и неволи.

А на другой день тюремщики нашли в темнице сухое дерево, с которого еще не облетели розовые цветочки.

Симбрерон обходит порталы…

В дальнем углу земли, который безумный моряк отдал своей королеве (Речь идет о Колумбе и Изабелле Кастильской (I45I- I504). королеве Испании, способствовавшей организации экспедиции X. Колумба), благочестивая рука воздвигла прекрасный храм неподалеку от мест, где до того поклонялись человеку, – нет страшнее греха в очах господних! – защищенных от ветра громадой вулканов и гор.

Священники этого храма, агнцы львиное сердце, были слабы, как все люди, и жаждали знаний, и голова у них закружилась на новой земле, под новым небом, и с родины они привезли привычку к духовным занятиям – и вот они предались искусствам и наукам, обязанности же свои так запустили, что, Бог им судья, забывали открыть храм перед мессой и закрыть его, отслужив.

Стоило послушать, как, денно и нощно, спорят ученые монахи, приводя и к месту и не к месту редчайшие тексты из Писаний.

Стоило увидеть, как нежные поэты, пылкие музыканты, прилежные живописцы создают нездешние миры по соизволению искусства.

В старых летописях, в густой листве узорных примечаний, можно прочитать, что споры ученых не привели ни к чему. Даже имена их забыты, потому что вещий голос запретил им тратить время на писанье трудов, и они говорили столетье кряду, не понимая друг друга, не прикасаясь к перу и впадая в тягчайшие ереси.

Не больше знаем мы и о тех. кто предавался искусствам. Забыты их напевы. Пылятся фрески в темных закоулках храма, а в окнах, рядом, сверкает новое небо и курятся вулканы. Были там и живописцы, истые печальные испанцы, если судить по Христам и мадоннам – их прекрасному наследству. От поэтов же остались разрозненные строки.

Вернемся, однако, к делу, а то я слишком увлекся старой сказкой, как говорит Берналь Диасдель Кастильо в "Истории завоевания Новой Испании", которую, как и положено, он написал в пику другому историку (Имеется в виду тот факт, что конкистадор Берналь Диас дель Кастильо (1492-1584), участвовавший в завоевании Мексики и Гватемалы, на склоне лет написал подробную хронику, чтобы опровергнуть официальную "Всеобщую историю Индий", написанную испанским историком Франсиско Лопесом де Гомарой (1511 – 1566), не покидавшим пределов Европы. Впрочем, в своей "Истории…" Диас дель Кастильо полемизирует и с другими хронистами и свидетелями конкисты. и частности, с П. Джовио, Г. де Ильескасом. Э. Кортесом.).

Так вот, монахи…

Среди монахов мудрых, предававшихся наукам, и монахов безумных, предававшихся искусствам, был один, которого звали просто монахом за пыл благочестия и страх божий и еще за то, что он держался подальше и от споров, и от восторгов, полагая, что и то и другое от лукавого.

Монах проводил в келье добрые и радостные дни, как вдруг по дороге, под стеною, прошел ребенок с каучуковым мячом.

И тут…

И тут, говорю я, чтоб перевести дух, мячик подпрыгнул к узкому оконцу кельи.

Монах, читавший по старой книге о благовещенье Девы, увидел не без трепета, как странная тварь проворно скачет от пола к стене, от стены к полу и, утомившись, падает мертвой птицей к его ногам. Дело нечисто! И мороз пробежал по его спине.

Сердце у него стучало, как у Девы перед архангелом, но он овладел собой и тихо засмеялся. Не закрывая книги, не вставая, он поднял мячик, чтобы швырнуть обратно, и вдруг все мысли его изменились, и он возрадовался радостью святого, художника или ребенка.

Не открывая пылких и чистых слоновьих глазок, он сжал мячик рукой, словно лаская, и выронил, как роняют горящий уголь. Но мячик, веселый и задорный, оттолкнулся от пола и вернулся к нему так быстро, что он едва успел подхватить его, и убежал в темный угол кельи, словно преступник.

Ему все больше хотелось прыгать, как мячик. Теперь он не думал швырять его прочь, и пальцы радовались яблочной округлости, глаза – белизне горностая, а темные от табака зубы готовы были вонзиться в резиновую плоть.