Поздно было сжигать пути. Звенели трубы! Гремели барабаны! Кольцом туманностей осыпалась стена под копьями белых людей, но они не вошли в город, а поплыли на древесных стволах туда, где зарывали сокровище. Трубы! Барабаны! Солнце горело в рощах. Дрожали острова в смятенных водах, как руки колдунов, протянутые к Вулкану.

Барабаны и трубы!

Когда с самодельных лодок загремели аркебузы, люди кинулись прочь, в лощины. оставив жемчуг, алмазы, опалы, изумруды, рубины, слитки золота, золотой песок, золотую утварь, идолов, украшенья, нефриты, серебряные балдахины, серебряные носилки, золотые кубки и чаши, сербатаны (выдувная трубка, из которой майя стреляли глиняными шпиками), покрытые бисером и драгоценными камнями, хрустальные кувшины. одежды, ножи, расшитые перьями ткани. Белые люди смотрели в изумлении на эту гору сокровищ и пререкались, что кому взять. Но, причалив к земле – трубы! барабаны! – они замети ли вдруг, что курится Вулкан.

Дедушка воды медленно дышал. Они испугались, но, решившись, положились на благоприятный ветер. Огненная струя преградила им путь. Огромная жаба изрыгнула пламя. Замолчали барабаны и трубы. На воде плавали рубины головней, дробились бриллиантами лучи, а люди Педро де Альварадо, обожженные сквозь кирасу, плыли по воле волн, каменея от страха, бледнея от оскорбленья, нанесенного стихией: горы перед их взором валились на горы, леса – на леса, реки – на реки, словно водопады, рушились скалы, летели пламя и пепел, несся песок, текла лава, – Вулкан громоздил свое подобье над сокровищем Цветущего Края, брошенным у его ног, словно клочок тьмы.

Там, где не было рыб, море осталось одиноким. Корни пришли с похорон – хоронили комету на безбрежной равнине, лишившейся крови,-и не могли от усталости спать. Как угадаешь нападенье, как от него спасешься? Падали листья, прыгали рыбы. Часто дышала зелень и стыли соки, коснувшись холодной крови упругих врагов.

Птичьи реки впадали в каждый плод. Рыбы мерцали в глазах светящихся веток. Корни не спали под землей. Корни – старики и младенцы. Пробираясь сквозь океан земли, они натыкались на звездные осколки и на селенья насекомых. И старые корни объясняли: на этом осколке явились с неба муравьи. Спросите хоть гусениц, они еще помнят ту тьму.

Хуан Пойе шарил под листьями, искал потерянную руку. Щекотно, когда отдашь движенье руке сербатаны! Тогда, от толчка, он проснулся, полузасыпанный землею, и запах ночи оглушил его. Он чуть не потер нос потерянной рукой, хмыкнул и отдал движенье другой своей руке – хрустальной руке сербатаны. Пахло кипеньем воды, горелым рогом, горелым деревом, горелой шкурой. Завыли койоты. Он чуть не схватил мачете потерянной рукой, хмыкнул и отдал движенье руке сербатаны. За воем койотов хлынули сопли земли, горячая оспенная грязь, темные хляби. Жена его спала. Груди ее тыквенными сосудами лежали на камыше постели, а на соломе, у головы, лежал нож. Хуан растолкал ее, она открыла глаза цвета лесного потока и сказала, когда смогла: "Жуй копал, тряси копал!" Отблеск света становился все уже, как при комете. Хуана и Хуан отступили за ним, как при комете. Деревья тихо пылали, как при комете.

Что-то произошло. Деревья ускользали из-под рук. Корни сами не знали, что струится у них сквозь пальцы. О, если бы это был сон! Быстрый толчок, подземный гул. Море, а кругом – бездна. Сон или явь? Бездна, пустота.

Хуан Пойе хмыкнул. Он не мог шевельнуть потерянной рукой и отдал движенье хрустальной руке сербатаны. Пламя коснулось дальних гор. Зубы, речные камни, стучали от страха, шуршал песок следов, царапали скалу ногти. С Хуаном шла Хуана, которая была не хуже его и ни в чем от него не отличалась.

Что-то произошло. Деревья ускользал и из-под рук. Корни сам и не знали, что струится сквозь пальцы. От содроганья корней родились ткацкие станки. Сон или явь? Пламя пощадило корни сейбы, вздутые, черные, влажные гамаки для земли. Так родились станки. Море снова и снова облизывалось от радости – все ж без рыбы легче! Сон или явь? Деревья стал и дымом. Если бы сон! Корни учились у весенней тряски ткать светящуюся нить. Пламя пощадило драгоценный копал, а серебро, золото, платина собирались жевать его, чтоб окаймить слюной метеоров темные рубахи земли.

Хуан протянул ветви к листве всех рек. Море – листва всех рек. Хуана хмыкнула и сказала: "Вернемся". И ему хотелось вернуться. Хуана крикнула: "Назад!" И ему хотелось назад. Он истекал кровью в этом зыбком мире. А там – - как вкусны воды, отдающие горным склоном! Как красивы они, словно синий сахар!

Большое зеленое пятно расползалось вокруг него – порожденье далеких морских цивилизаций, слизь водорослей на равнинах. Другое пятно зазеленело там, где безутешное небо смыкается с текучим нефритом волн. Пойе не стал ждать. Когда вдалеке зазеленело третье пятно тяжко дышащей воды, из которой звезды выбивали беззвучные брызги перламутра, он отступил, кинулся назад, по не успел поднять своих вод и утонул, извергая пену, как пасть бешеной игуаны, а прежде долго плавал бессильным и холодным трупом.

Ни Хуана, ни Хуаны. Но если утром в горах идет дождь, а над пепелищем стелется дым, тихий, как дым над угольками, глубокая гордость камней соберет победно-приторные капли и снова возникнет хрустальная рука сербатаны. Ничего нет, одни корни. Воздух сжег все, как есть, и земля чиста и ровна, словно тень. На юге пылает небо. Ничего – ни зеленой мухи, ни отзвука, ни крокодила с птичьим пометом в кармане. Под покрывалом земли спятстеклистым сном те, кто не знает сна,- кварц, и легкая пемза, и бессонный мрамор. Одни корни ткут в глубоких недрах, и снует челнок. Корни мангле рассекают мертвую птицу раньше, чем ее пожрут глаза пожара, прибрежного охотника, а корни какаовых рощ, благоухающие шоколадом, хватают ящериц и змей, вздувшихся от жара. Жизнь держалась только в рощах по милости ткущих корней, орошенных рукой сербатаны. Но даже зимой не являлись сюда ни Хуана, ни Хуан. Так шли годы. Века.