А вдруг из Горной Шории колба? Из Мысков?.. Где, несмотря ни на что, попрежнему все живут по своему, мысковскомувремени.

Кого толстокожего всем этим не проймешь, но для меня чуть ли не каждый стебелек — как весточка из сибирской молодости: этот, с красноватым оттенком, грелся под солнышком, на полянке, а то и на южном склоне… Эти, подлинней и потолще, совсем белые и с крупным сочным листом, росли на болоте или где-нибудь от него поблизости… Подержал в руках, повздыхал и будто в тех местах побывал: а говорят, телепортация невозможна — да вот же она, вот! Стоит только подольше на черемшу поглазеть да запахом её подышать…

Но саму её приходится передавать самолетом.

Звонок среди ночи, и сразу: пиши! Рейс такой-то… Такого-то числа. Аэропорт Домодедово… записал?

Денек волнений, бросок в Домодедово, и вот уже ранним утром достаешь её дома из безразмерного сумаря, на расстеленных многостраничных теперь газетах — наконец, наконец-то пошли на пользу «демократические» издания! — раскладываешь посреди кабинета: чтобы перестала копить внутреннее тепло, маленько протряхла, а заодно надо посмотреть, какое тебе передали богатство и как им будешь распоряжаться, как его делить… однажды вышло: Коля Ничик, младший дружок из шахтеров, свой брат-писатель, наскреб после смены, далеко не отходя, чуть ли не полный бумажный мешок, привез мне в Новокузнецке в гостиницу, а тут оказия, летят в Москву ребята из городской «ментовки». Возьмете, спрашиваю, для Шилова?.. Для Ивана Федоровича? — уважительно переспрашивают. — Какой разговор! Генерал-полковник тут начинал, помнят его и чтут: за передачу можно не волноваться. Но чтобы мешок был как мешок, купил я ещё десяток пучков отборной черемши, положил сверху. А он потом рассказывает, Иван Федорович: пришел сын, и я ему показываю пучок — смотри, мол, какое чудо! Не потекли слюнки? Потекли, говорит, дай хоть пару пучков, отец! Пару-не пару, а десяток дам — вон тут сколько! Вытащил не глядя десяток элитных пучков, отдал, а когда стал потом мешок разбирать, а там не медвежий лук, а шахтерский, недаром же у него и это название есть: каменный… Надо сразу глядеть! А ещё был главный в Союзе «сыскарь». И по должности, и — по судьбе. Шилов.

Очень непростое это дело, дележ черемши, — как на охоте или на рыбалке, но там-то за этим священнодействием вся кампания наблюдает, а тут ты — один одинешенек.

Раскладываешь по кучкам: это Вите Вьюшину, ему надо побольше, у него и дома едят, и сибирские дружки ждут… Для вкладчиков «Оргбанка», в котором он работает, конечно же, начнется время тревог: будут водить чуткими носами — мол, пахнет чем-то таким очень уж необычным, сильно пахнет… уж не дефолтом ли очередным? А это — наша колба!

Ещё кучка Борису Рогатину, большому спортивному начальнику: знает в ней толк — никакой тебе допинг не сравнится. Он бы, не сомневаюсь, давно рекомендовал перед международными соревнованиями непременно включать её в рацион, да как на это дело за рубежом глянут? Тут надо ухо востро держать: хоть по части вони они там куда как большие специалисты, но об этой, и точно, не имеют точного представления…

Эта кучка…

Посмеиваюсь, а на самом деле, бывало, у меня чуть ли не поднималось давление: как честно разделить, как бы кого не забыть, как бы не обидеть…

А ведь это только начало сезона — колба с юга Кузбасса, с отрогов Ала-Тау… Потом пойдет и кемеровская, и ещё более северная — из Чебулы, от друга Дерябина…

В это время приходится жить в Москве, все больше у Вити Вьюшина, который тоже считает: как сало для хохла — наркотик, так для сибиряка — черемша. Потому-то о «листе с копеечку» забыл напрочь, только тогда и вспомнил, когда Миша нашел меня в Кобяково.

— Ну, что? — спрашиваю его. — Вернулись гуси?

— Представь себе! — ответил он таким тоном, что было ясно: и он в этом сомневался. — Не только вернулись — уже на яйцах сидят. Там сейчас тишина, все по струнке ходят, поэтому для громкого разговора зовет к себе в город… будет у тебя завтра время?

— Да уж найду как-нибудь. А что за разговор?

— Кажется, рассказывал тебе про его друга-черкеса?

— Может, это я тебе? О своем кунаке?

— Да нет, ну, помнишь — шейх из Эмиратов, у которого мать — черкешенка? Он теперь и на своем «мерседесе» разъезжает в белой черкеске, шейх — с кем поведешься, знаешь… Русский Мальчик все просвещал его, рассказывал не только о Кавказской войне, о казаках да черкесах, но и о нынешних наших грустных делах. В России. Или, как он всегда, — на Руси. А у них у двоих был общий какой-то, крупный ООНовский грант, и когда они сделали работу и получили за неё очень, скажу тебе, приличные деньги, этот черкесский шейх и говорит ему: деньги твои! Вложи их на нашей родине в какое-нибудь серьезное дело на пользу простым людям… Сам видишь, как делят доходы от нефти в Арабских Эмиратах — считай, всем поровну. Не то что у вас: как ты говоришь — на Руси… Распорядись так, чтобы не было стыдно перед единым Богом… Конечно, он растрогался, Мальчик…

— Ну, молодец этот черкес!

— Конечно, молодец! — горячо согласился Миша. — А теперь представь, что в Москве чуть ли не первым делом — информация-то идет! Кто есть кто, с чем из-за рубежа возвращается и что у кого в кармане и в банке. Так вот, первым делом затащили нашего Витю в какой-то получастный-полугосударственный фонд, который занимается подготовкой этого праздника — шестидесятилетия победы. И предлагают: вы нам перечисляете энную сумму — тоже будь здоров деньги! — становитесь нашим соучредителем и вместе с гарантией высокой личной награды получаете от нас квоту на ордена для тех, кого вы посчитаете нужным наградить самостоятельно… ты понимаешь?

— Н-ну, если правильно понимаю… он получает право эти ордена продавать?

— Ты делаешь успехи, — сказал Миша не очень весело. — В том и дело: предпраздничная распродажа наград… как тебе?!

— Всегда знал, что суки, — пришлось сказать. — Но не до такой же степени!

— До такой, — утешил меня мой друг. — До такой… Виктор тут откопал какой-то императорский указ. О том, что заниматься благотворительностью имеют право только те, кто составил капитал честным трудом…