Шрифт:
Возле машины по-прежнему никого не было, зато внутри колдунья металась как лиса в закрытом курятнике, и тогда соседка учителя вышла на улицу и нажала на кнопку звонка, который был спрятан рядом с калиткой на столбе под козырёчком из половинки консервной банки. На звонок вышла жена Батырбия, Сусанна, они вместе пошли к «волге», и Сусанна всплеснула руками и открыла заднюю дверцу: «Что ты тут делаешь, Шамсет?!»
Колдунья начала рвать на себе волосы и сперва завыла про горе, которое на неё свалилось во дворе Чесебиевых, а потом вдруг разом умолкла и сказала: «Все в ауле только и говорят, какие мягкие матрасы постелены в этой белой машине, и мне так захотелось посидеть на них. Но я не знала, что она открывается только снаружи, а изнутри нет, а белая дверь вдруг случайно захлопнулась!»
И тут она снова завыла про своё горе.
Ну, и попосмеялись в те дни в ауле, ну и похохотали!
Мужчины держались за животы, а женщины подносили ладошки к губам, качали головами и значительно говорили одна другой: «Тихинько-тихинько!»
Нашлись бесстыдники, которые стали рассказывать, что мягкие «матрасы» старуха Шамсет слегка подмочила: какая бы ты ни была колдунья, а попробуй-ка всю ночь просидеть в машине!
Шамсет перестала появляться на улице, а потом вдруг пронёсся слух, что она сильно болеет и вот-вот помрёт: муж её, почти всегда хмурый Айтеч, показывал, говорят, когда возвращалось стадо, бычка, которого зарежет на поминки.
Потом по Гатлукаю стремительно разнеслась другая новость: будто бы ко двору Бижевых подъехала белая «волга», учитель Батырбий Чесебиев вылез из неё, осторожно как всегда прикрыл за собой дверцу и пошёл к дому… Его встретил Айтеч, и они постояли у порога, пока колдунья, как люди потом решили, приводит себя в порядок. Учитель, говорили потом, называя её «зиусхан», [3] стал расспрашивать Шамсет о здоровье, и она ответила, что наверняка могла бы поправиться, но её бывшая подружка, бесстыжая Фатима, которую она девчонкой переплясала на аульском джегу, когда в Гатлукае, ещё перед войной, записывали в новый колхоз «Путь Сталина», уже неделю никому не отдаёт градусник, сама держит его подмышкой, и ей с каждым часом становится всё лучше и лучше, сама уже выходит во двор, а до остальных как всегда ей и дела нет — скольких хороших женщин она лишила возможности часок-другой посидеть вечером с градусником — чтобы перестало ломить колени или прошла голова!..
3
Соответствует: беру себе твою боль.
И учитель Батырбий сам потом подсадил Шамсет в свою белую машину, они медленно, медленно-медленно проехали на другой конец аула, медленно-медленно, дождались, пока дочка усадит в постели и обложит подушками Фатиму, а потом учитель поздравил её с тем, что она поправилась, поблагодарил за это Аллаха и попросил градусник. Фатима отдала, и на обратном пути, когда они заехали в главный аульский магазин купить кускового сахара для калмыцкого чаю, у Бижевых он как раз закончился, колдунья держала градусник в левой ладони и говорила, что уж ей-то не обязательно совать его подмышку, она знает молитву, после которой градусник помогает и так, в левой руке — ей сразу, как только взяла его, сделалось лучше…
После этого никто в Гатлукае уже не говорил об учителе плохо, никто не осуждал его за слишком тихий нрав и чрезмерное спокойствие, которые стали входить в привычку у многих в ауле: «тихинько-тихинько» говорили не только молодые матери своим малышам, но даже долго работавшие вместе с русскими на строительстве этой лужи, которую они упорно величают Краснодарским морем, зрелые мужчины, перенявшие не что-нибудь хорошее — дурную привычку часами стоять в пивной. «Тихинько-тихинько!» — советовали они один другому, когда передавали полные кружки с пивом или начинали пошумливать над пустыми стаканами, в которые перед этим налито было что-нибудь такое, покрепче пива.
На южной окраине Гатлукая, по дороге на кладбище возвышается древний курган, который всегда называли Большая шапка — так он похож на старинную черкесскую шляпу, которую носят те, кто пасёт скот, работает в поле либо на пасеке. И каждый день, летом или зимой, в любую погоду, Медленный Джигит подъезжал к Большой Шапке, не торопясь выходил из своей белой машины, медленно поднимался на самый верх и садился на камень на верхушке кургана: тоже летом и зимой, хоть в дождь, хоть в метель.
Конечно, оттуда есть куда посмотреть: у подножия Шапки бежит крошечная, заросшая кугой речка, которая и вверх по течению, и вниз растекается несколькими не очень широкими озерцами, а то и еле видными в зарослях бочажками. В хорошую погоду серебряными монетками взлетает над ними мелкая рыбёшка, а в тихий час на зеркальца посредине выплывают дикие утки… За речкой начинается просторная толока, с апреля и почти по самый декабрь ярко меченая то одними, то другими цветками, поодаль друг от дружки стоят на ней три громадных дуба, которые казаки называют на Кубани «черкесами» — Три Брата. За ними стеной встаёт лес — в зелени как пух ранней весной и в тяжёлом золоте осенью… э-ей! Есть на что посмотреть с Большой Шапки, есть!
Но, может быть, Медленный Джигит искал глазами то, что скрыто было и за толокой с табуном лошадей или аульским стадом, и за Тремя Братьями поблизости, и — за далёким лесом?
Голова его была обычно приподнята как у птицы, всегда готовой тут же взлететь!
Но вместо этого однажды ранней весной увидели, что он лежит на вершине рядом с камнем… земля ещё не успела прогреться даже на самом жарком солнышке, рано ещё на ней лежать, рано!
Резавший неподалёку лозу для своих плетёных корзинок Пшимаф Аутлев послал мальчишек спросить Медленного Джигита, не надо ли ему чего…
Но ему в этом мире уже ничего было не надо.
Случилось это перед закатом, и хоронили его наутро.
Во дворе Чесебиевых и вокруг собрался чуть ли не весь аул: не пришли только те, кто не мог встать из-за болезни или по давней немощи.
Погребальные носилки с телом учителя подняли и тронулись быстро: душа хорошего человека всегда спешит на долгожданную встречу с Аллахом, и тело по возможности не должно отставать от неё — это известно всем.
Сменившие первых двинулись ещё быстрей, все за носилками уже едва поспевали, но траурная процессия всё продолжала набирать хода.