Пришлось удивиться: она, мол, тут очень к месту, зачем?!

— Как ты не понимаешь? — в свою очередь удивился Заур. — К тебе хорошо относятся, тебя уважают… ты наш, наш! И вдруг!..

Не произнёс даже имени царя, а только ткнул концом шариковой ручки в газетную полосу.

Как бы все это и яснее, и, главное, — сокровеннее объяснить?

В сюжет рассказа о наших днях вплеталась давняя, 1861-го года, — история встречи Александра II с абадзехскими старшинами, когда взамен на согласие дать «три дороги к морю» русский государь твердо обещал и невмешательство во внутренние дела адыгов, и державное покровительство. Предложение это было отвергнуто, начался самый жестокий, самый кровавый этап Кавказской войны.

Трагедия? Разумеется!

Но только ли адыгская?

Убежден, что это было начало случившейся полвека спустя русской трагедии.

Есть история — несмотря на те или иные разночтения — общепризнанная, достоверная, задним числом возводимая всем миром почти что к точным наукам, а есть ещё и у каждого как бы своя, интуитивная: добытая горьким опытом предков, печалью сердца и долгими размышлениями. Так вот, по этой, моей версии все могло быть иначе, если бы русские и черкесы тогда договорились. Не сомневаюсь, что цвет адыгства стал бы цветом русского воинства. Никакие потрясения были бы империи потом не страшны. И не было бы, горячо убежден, того национального предательства по отношению к собственному государю, от которого России никогда не отмыться.

И как же я не только удивился — чуть ли не изумленно обрадовался, когда несколько лет спустя в московском журнале «Кавказский дом» прочитал беседу корреспондента с Мухадином Кандуром — потомком покинувших в девятнадцатом веке Кабарду махаджиров, человеком неординарным, безусловно талантливым и во всяком деле успешным. Один из самых удачливых в черкесской диаспоре предпринимателей, входящий в списки мировых лидеров, к этому времени он успел снять на Голливуде несколько фильмов о Кавказской войне и выпустить в России очень любопытный трёхтомник «Кавказ», первоосновой которого — скажем истины ради — скорее всего послужили, конечно, его сценарии: не пропадать же добру!

Так вот, на «узловой» вопрос о встрече в 1861 году императора с абадзехскими старшинами в долине Мамрюк-Огой под Майкопом, Кандур достаточно определенно ответил: правы ли были тогда черкесы, отказавшись дать русскому царю «три дороги» к Черному морю — вопрос открытый…

Вот и думай теперь: наш? Не наш?

Этот гражданин мира.

Который в собственном предисловии к русскому изданию своей книги «Мюридизм. История Кавказских войн 1819–1859 г.г.», вышедшей в Штатах четыре десятка лет назад как научное исследование, нынче с явным пристрастием размышляет: «Кавказ — многоязычная, многонациональная страна. Надеюсь, что лидеры народов этого региона возьмут на вооружение плюрализм как средство достижения взаимопонимания и сближения, а не политику, нацеленную на разобщение и вражду. Следовало бы внимательнее присмотреться к югославскому конфликту, изучить его и понять — куда может завести кавказские народы безудержный этнический национализм».

Три года назад в зале Чайковского в Москве на вечере для черкесской диаспоры, посвященном творчеству Мухадина Кандура звучала его симфоническая музыка: исполнял её собственный его оркестр, которым он, Мухадин, дирижировал — и сейчас помнится и его «Плач по Иерусалиму», и «Палестинские мотивы», кажется — так.

А многочисленные, подаренные ему тогда букеты цветов он передавал тогда Любе Балаговой…

На обложке «Царской любви» под фотографией Любы теперь сообщается, что живет она в Англии и Иордании, а в послесловии она пишет: «Спасибо моему супругу и близкому моему другу Мухадину Кандуру, тонкому историческому романисту и многолетнему исследователю родной культуры, без чьей любви к тому, что я делаю, и веры в то, что я делаю, написание и издание моих книг было бы на грани невозможного.»

Ощущаешь, что пишет это счастливая женщина. Но удался, видимо, не только семейный союз: крепок и плодотворен творческий.

«В Англии и Иордании», а всё же — на родной кабардинской почве.

Для Любы ещё — и на родной русской.

Может быть, отсюда ещё, от всех этих неординарных обстоятельств, — и раскованность стихотворного письма Балаговой, подхваченная и верно переданная Переясловым, и его энергия, и масштаб размышлений, как бы некий космизм, русский космизм, так отличный от столько опасностей таившего для Любы за рубежом, ставшего нынче обычным, чуть ли не бытовым, космополитизма.

Примерно в это же время, когда в Москве, в «Обществе дружбы и развития сотрудничеств с зарубежными странами» готовилась к выпуску «Царская любовь», в Майкопе, в Адыгее, по уговору с «Фондом российской интеллигенции» я занимался составлением сборника «Северокавказский рассказ», и ко мне как бы стекалась информация и о том, что теперь на нашей «малой родине» пишут, и-как пишут.

Должен сказать: несмотря на громкие имена, в Абхазии уже давно «имевшие место», а в Осетии, предположим, имя недавно появившееся, проза самого высокого уровня живёт и здравствует нынче как раз в Кабарде. К давно именитым Сараби Мафедзеву, Эльберду Мальбахову, Тенгизу Адыгову, Алиму Типпеву присоединилась блестящая плеяда, состоящая из мало пока известных, но чрезвычайно способных и многообещающих молодых прозаиков: Мадины Хакуашевой, Амира Макоеза, Алима Балкарова, Бориса Чипчикова.

О поэтах и о поэзии в это время как-то не думал: не до того было.

Но после того, как прочитал «Царскую любовь» Любы Балаговой, твёрдо знаю: Нальчик — столица северокавказской поэзии.

С очень серьёзной заявкой на центр и российской поэзии, и — русской.

Когда эта статья была окончена, из стопки переносимых с места на место книг на пол выпала одна из давно не попадавшихся на глаза — оригинальная, чтобы помягче сказать, «Новая хронология Руси, Англии и Рима» В. Носовского и А. Фоменко, не без просветительского доброго умысла подаренная десяток лет назад Андреем Тарасовым, серьёзным писателем, бывшим научным обозревателем «Правды»…