Пока собирался написать о черкешенках, пока размышлял, как это достойно и ненавязчиво сделать, в руки мне, само собой, не случайно, попала книга в алой обложке со знакомым адыгским орнаментом: «Царская любовь» Любы Балаговой. Кабардинский роман-драма в стихах, переведенный Николаем Переясловым.

Прочитал взахлёб, и, только что насмешничавший над своим великим, как еще недавно считалось, предшественником, словно оказался вдруг в его сомнительной роли. Правда!

И сильно поколеблено было вроде бы честно заработанное здесь самоуважение, и стало зашкаливать стрелку самокритичности: настолько четче, чище, эмоциональней, возвышенней оказался явленный кабардинкой Балаговой как бы зеркальный, а на самом деле глубоко внутренний, сокровенный, озаренный не то, что высоким — поистине горним светом, образ черкешенки… Да ещё, в каких обстоятельствах!

Когда почти пятьсот лет назад из Москвы в Кабарду прибыло представительное боярское посольство — сватать красавицу-княжну Гошаней Идарову за царя Иоанна Васильевича, за Грозного, ей было пятнадцать лет. Зная о высоконравственном воспитании у кабардинцев, во многом ещё и нынче остающихся законодателями Северного Кавказа, невольно представляешь юную горянку в традиционном кожаном корсете, который впервые в жизни должен непременно снять с неё только муж, кинжалом распарывая прочные ремешки… Но не только корсет был тогда крепок у черкесских невест: незыблемые правила «адыге хабзе» — кодекса чести, прививаемые с самого нежного возраста, сообщали и тот самый высокий дух «человечности», известный, как «адыгагэ», и чуткий, вроде нынешнего радара, характер, чтобы подстроиться под нрав суженого, и тонкую интуицию — чтобы делалось это незаметно…

Вот — и ещё одну великую тень из русского сонма тревожить приходится!

«Современники пишут, что сия княжна черкесская, дикая нравом, жестокая душою, ещё более утверждала Иоанна в злых склонностях…» Это уже Карамзин. Читаешь и думаешь: да не могло быть такого, ну, нет! Как бы сказали нынче: «по определению» — не могло!

И следом у Николая Михайловича: «…не умев сохранить и любви его, скоро простывшей: ибо он уже вкусил опасную прелесть непостоянства и не знал стыда.»

Может быть, в этом-то и состояло несчастье брака русского царя и кабардинской княжны?

Иоанну Васильевичу было к тому времени тридцать, одиннадцать лет перед этим он был женат на Анастасии Захарьиной, впоследствии, скорее всего отравленной. Без неё остались сиротами двое детей, что открывало потом недоброжелателям новой царицы, в православии Марии, возможности для бесконечных интриг…

Тоже Карамзин: «Женолюбивый Иоанн, разгорячаемый вином, забыл целомудрие, и в ожидании новой супруги для вечной, единственной любви, искал временных предметов в удовлетворение грубым вожделениям чувственным».

И тут-то оно и прибыло в русскую Москву в сопровождении русских бояр и кабардинских князей и джигитов — адыгское целомудрие, о котором черкешенки не забывают до смертного часа. Это ли не сюжет для «феатра истории», выражаясь языком того же Николая Михайловича?

И сразу же со всей возможной в моем положении ответственностью позволю себе сказать: конечно, это не драма, это — трагедия со страстями поистине шекспировскими — недаром «Царская любовь» выходит заодно и на английском языке, на родине великого драматурга.

Сознаю, что как критик, а в данном случае — горячий апологет Любы Балаговой, я давно бы уже должен засыпать читателя цитатами из неё, но вот какое дело: открыв книжку, в этом смысле буквально теряешься. Может быть, предрасположенность к Северному Кавказу и острая боль, горечь-горькая за то, что и нынче (а то и нынче — особенно, нынче — как ещё никогда) этот уникальный, удивительный край так и пребывает непонятым, лишает меня и желания, и, не исключаю, возможности, что-то вычленять, «резать по живому». «Царскую любовь» надо читать от начала и до конца, и читать не единожды: роман в стихах — великолепных, надо сказать, стихах! — этого стоит.

Только представьте себе, что кроме главных героев — царя Иоанна Васильевича Грозного, одного из главных строителей России, и кабардинской княжны Гошаней Идаровой, воплотившей в себе неразгаданную до сих пор тайну «любимца богов» — Кавказа, на сцене «феатра истории» действуют ещё десятки удивительных, как само то время, выразительных, поистине самобытных персонажей. Отец княжны, мудрый и отважный Темрюк Идаров, бесконечно любящий свою дочь, горячо желающий ей счастья, знающий, что сердце её уже отдано одному из молодых кабардинских князей, но хорошо понимающий, что будет значить отказ царственному свату с севера, и очень надеящийся на то, что маленькая его, воспитанная в лучших традициях терпеливая умница все преодолеет, все переможет и на веки вечные скрепит союз двух очень нужных друг другу соседних народов… да разве не так оно, в конце-то концов, и случилось?.. Княжеское, из самых верных и преданных ему знатных уорков-дворян и бесстрашных джигитов, окружение, воспоминание о котором в далекой Москве натолкнёт потом царицу Марию на мысль оградить такою же нерушимой стеной своего мятущегося мужа… Другое дело, что из этого, в конце концов, выйдет, но Мария ли, кабардинка Гошаней, виновата в разгуле вышедшей потом из берегов царской опричнины?

Есть на «феатре» у Балаговой именитые русские бояре и неизвестные простолюдины, черная кость, есть не только крестивший и окормлявший, но много раз спасавший потом Марию-Гошаней страдалец-митрополит Макарий, есть сопровождавшие её в непростой московской миссии кабардинские князья во главе с братом Салтаном Черкасским, в крещении Михаилом: «Он удивлялся русским: что за нрав — служить тому, кто сотню раз неправ, и честь свою ронять, как в битве флаг, ради никчемных и минутных благ — таких, как деньги, власть и прочий прах?! Он — так не мог. Он по-другому жил. Царю дав клятву, лишь ему служил. Не отвергал награды и успех. Но честь и гордость ставил выше всех».