Несколько строк о черкешенках из письма Белинского, почти два века назад посланного из Пятигорска М. Бакунину, искал теперь не в собрании сочинений Виссариона Григорьевича — выписал из собственного рассказа «Предчувствие журавлей», пятнадцать лет назад опубликованного в журнале «Москва». Вот что я тогда у классика позаимствовал: «Черкесов вижу много, но черкешенки — увы! — ещё ни одной не видел. Черкесы ужасно похожи на татар, но это, может быть, потому, что они татары и есть (какая глубокая физиологическая догадка — сообщи её Венелину: он напишет об этом огромную книгу). Вообще черкесы довольно благообразны, но главное их достоинство — стройность. Ох, черкешенки! Чтобы видеть их, надо ехать в аул, верст за тридцать, а это мне не очень нравится: погода кавказская в непостоянстве не уступает московской, прекрасное утро здесь не есть ручательство за прекрасный день — можно простудиться. К тому же я питаю к черкесам такую же антипатию, какую к черкешенкам — симпатию. Черкес, плен и мучительное рабство — для меня синонимы. Эти господа имеют дурную привычку мучить своих пленников и нагайками сообщать красноречие и убедительность их письмам для разжалобливания родственников и поощрения их к скорейшему и богатейшему выкупу. Черт с ними! Это уже хуже господ офицеров. А все-таки очень хочется посмотреть чернооких черкешенок!»

В то время, когда писал свой рассказ, я только что вернулся в родные кубанские края, но в силу обстоятельств поселился в Адыгее, в Майкопе, и после долгих лет сибирской да столичной жизни как бы вновь узнавал Кавказ, обживался, что там ни говори, среди другого народа. И то, и другое давалось непросто, но потихоньку срастались, срастались корешки, оставленные на этой земле казачьими предками, столь многое когда-то у адыгов — читай, черкесов, кабардинцев да адыгейцев — перенявшими. Потому-то и позволил себе вскорости над московскими представлениями о Кавказе горько пошучивать, а с Виссарионом Григорьевичем у меня возник и годами потом невольно продолжался мысленный этот, может, несколько панибратский разговор о черкешенках. И — не только о них.

Ах, Неистовый, говорил ему, если бы ты знал, что ты потерял тогда, ссылаясь на дурную погоду, которой, скорее всего, пытался прикрыть дурное настроение, а то и дурной характер. Ах, если бы ты знал, что все мы потеряли тогда и всё продолжаем, все продолжаем терять нынче!..

Чем дольше обитал на Кавказе, тем сильнее укреплялась во мне эта печальная уверенность, и смыслом её была не только «стройность» черкесов либо черкешенок, больше — вековая наша неустроенность отношений России с горцами.

Когда-то не без державного бахвальства говорилось, что Кавказ — «наборный пояс» России. Но мало, мало у нас задумывались над этим символом. А здесь всегда значило: надеть такой пояс — быть в постоянной готовности к защите родной земли, к сыновнему ради неё подвигу. Снять его — предаться лени и отдыху.

Так ощущали мы его на себе или нет, этот «кавказский пояс»? Или же, полузабытый нами, он в сторонке больше полеживал?

Тут, когда московские просчеты и промахи, начинаешь чувствовать на собственной шкуре, задумываешься не только над этим, и старое казачье правило подставлять плечо, когда столица ещё не спохватилась, заставляет принимать собственные решения: на свой страх и риск.

Какое пространное и убедительное письмо отправил я в своё время генералу Казанцеву, бывшему тогда главой Южного Федерального округа, с какой надеждой, незваный, ехал потом со знакомыми, хорошо понимавшими меня православными священниками для встречи с ним на совещании духовных лидеров Северного Кавказа в Ставрополе!

Заботой моей было восстановление на новой основе, с непременным сохранением тысячелетних национальных традиций, единого с Россией духовного пространства Северного Кавказа, пусть с издержками, но, так или иначе ещё недавно существовавшего. И поправить дело пытался я не только при помощи «писем в инстанции».

За полтора десятка лет перевел большой роман адыгейского писателя Юнуса Чуяко о Кавказской войне — «Сказание о Железном Волке», вышедший с благожелательнейшим предисловием Валентина Распутина, и «Милосердие Черных гор, или Смерть за Черной речкой», тоже Чуяко, — по сути первый черкесский, что давно равнозначно адыгскому, роман о Пушкине. Но недаром тут бытует присловье: работай на другого — учись для себя. В журнале «Южная звезда» недавно вышла повесть «Вольный горец» с подзаголовком «Записки о народном Пушкиноведении», в Майкопе — книжка коротких рассказов под названием «Газыри», во Владикавказе уже набрана и вот-вот должна выйти документальная «Счастливая черкеска» — «Размышления о современном рыцарстве и об осетинском джигите Ирбеке Кантемирове».

Как принято обозначать это у «киношников», на Кавказе я теперь — «в матерьяле».

Но, может быть, как раз потому-то внутренний разговор с «Неистовым» не только не попритих, но сделался и ещё настойчивей? Хоть смысл его, приходится повторить, относится уже не только к Белинскому, но ко всей официальной Москве, проявляющей по отношению к Кавказу и его насельникам во многом почти такие же чувства и такое же, не отличающееся, мягко скажем, глубиной, как у стародавнего литературного критика знание, осталась у нас с Виссарионом Григорьевичем, как маленькая тайна, ещё и общая заветная тема: черкешенки.

Разве это не радостно, представьте, когда мировой исторический опыт, давно заявивший, что «черкешенка» — явление уникальное, то и дело подтверждается у тебя на глазах как бы на бытовом уровне, подтверждается ярко и выразительно, и после очередного вроде бы мимолетного разговора с хорошо знакомой «адыжкой» в майкопской библиотеке — это вместо «адыгейки» настойчиво употреблял прекрасный русский прозаик Аскер Евтых, большую половину жизни изгнанником проживший в Москве — в Национальном музее, на кафедре филологии в местном университете, а то и дома у кого-нибудь из старых друзей — с замотанной заботами о детях и внуках женой его (на улице воспитанная в старых традициях черкешенка с тобой не только не остановится, может и деликатно не заметить) — так вот, даже после мимолетного разговора с «настоящей» черкешенкой думаешь: что там покрытые архивной пылью, как ни суди, «Беседы с госпожой Каландрини», по-французски написанные адыгской красавицей Айшет в восемнадцатом веке, когда вот оно, всё это живо и нынче — удивительная тонкость, изящество и ум, да, — глубокий и гибкий, поверьте, ум — ведь для того только и позволил себе сказать о своем знании Кавказа, чтобы мне и точно поверили, потому что дело касается не только вещей серьёзных, но, может быть, нынче — главных. И для Северного Кавказа. И — для России.