Начавши, придётся процитировать один из диалогов Марии Темрюковны и Иоанна Васильевича: «Взяла я в сердце всю страну твою. И если в ней исчезнут вдруг солдаты — я сброшу платье и надену латы, чтоб защитить тебя и Русь в бою. Иль рухну мертвой — или устою!..» — «Ах, белошейка! Страшную работу ты хочешь сделать за мои грехи. Не знаешь ты — и за тобой охоту уже ведут коварные враги. Они следят за каждым твоим шагом, их тайный взгляд тебя везде пасёт. И, если смерть войдет мне в грудь, как шпага, то и тебя никто здесь не спасёт. Опасен враг, идущий от границы, но с ним могу я встретиться в бою. А как от тех врагов мне защититься, что здесь, в столице, ищут смерть мою?»

В этот диалог веришь, потому что Балагова подводит к нему не только неторопливо — подводит правдиво и естественно. Вот как сама она объясняет это в авторском послесловии: «Следующее, что случилось со мной, — это то, что ко мне явилась моя великая соотечественница, о которой я много думала, много размышляла и много плакала. Это одно из самых счастливых и значительных событий, произошедших в моей жизни. Я, словно сошедшая с ума, бредила ею, пока она мне не явилась. Она воскресла в моей душе, как Великий Ангел, позволяющий увидеть неисчерпаемую глубину духовного плана адыгов и дарящий бесконечную любовь ко всем русскому… Её судьба родиться кабардинкой, затем стать великой Русской Царицей, быть принятой, любимой и возвеличенной, а затем быть забытой и униженной, возвышает её до таких высот, что её имя смело произносится рядом с именами святых. Чем сильнее искажают её светлый образ, тем ярче и чище становится её Душа.

Её имя связывает два народа — кабардинцев и русских. И, возможно, именно потому, что в мире когда-то была (а для меня есть и поныне) Гошаней или Царица Мария, я ощущаю свою равную принадлежность как к кабардинскому, так и к русскому народам. Осознаю свою духовную причастность к Кабарде, точно так же, как и к Москве. Произнося это, я не повторяю заученную в ранней юности школьную фразу, чтобы удовлетворить этим чьи бы то ни было выгоды и интересы. Она звучит во мне спонтанно, легко и с верой в сердце. И потому, наверное, я могу от чистого сердца сказать, что люблю Россию и, любила её всегда. Да только — что значила моя любовь до того, как душа моя обрела, благодаря Марии, духовный опыт проникновения в безграничность связи между её кабардинским и русским народами!..

Да, это правда, что я прожила много месяцев и даже лет, пытаясь разгадать её образ мыслей, её отношение к своему супругу Иоанну и к русскому народу. И поверьте мне, не моими глазами, а её глазами я увидела образ величайшей личности всех веков, великого князя Иоанна Васильевича — сложного, противоречивого, трагического и… непременно достойного настоящей любви, какую могла бы ему предложить (и в действительности, предложила) одна только кабардинская княжна Гошаней Темрюковна Идарова — любви безусловной и всеотдающей.

…То, что Гошаней обладала мощным потенциалом великой царицы, была цельной и духовной натурой, верой и правдой служившей своей новой стране и новому народу в лице своего супруга князя московского Иоанна IV, для меня неопровержимая истина. В ней просто по самой её природе не могло быть натуры предательской, так как взрастивший её народ, кровь которого текла в её жилах, издревле жил и умирал в строгих рамках идеалов Чести Адыгэ Хабзэ и Адыгагэ. Ученые и древние европейские путешественники, описывавшие историю, культуру и быт кабардинцев, сравнивали Адыгэ Хабзэ и Адыгагэ — систему воспитания уоркских (княжеских) детей с „самурайским кодексом чести“ и „европейским рыцарством“. Уорки убивали себя, если оказывались в ситуации, где им грозило бесчестие измены принципам и идеалам своего народа.»

Может быть, потому так и поразил меня стихотворный роман-трагедия Любы Балаговой и связанные с ним кровоточащие её откровения — она их так прямым текстом и называет — что к одному и тому же мы шли из разных отправных точек, как говорится, в этом случае — как бы от двух соседних народов… какие там письма толстокожему генералу Казанцеву, который судится нынче с женой из-за колбасной фабрички под Краснодаром, Господи!

Тут-то, выходит, прав был «Неистовый» в отношении «господ офицеров» — вот оно как все переплелось в русской истории!..

…А Балагова с иголкой в искусных пальцах сидит терпеливо, как Сатанэй из адыгских легенд и изо всех сил пытается дошить сай — халат, который непременно должен быть готов до захода солнца… Она не успевает, и солнце, видящее её старание, замедляет свой путь и ждёт, ждёт.

И Люба-Сатанэй успевает поставить такую надёжную стежку: на том самом едином духовном пространстве родных ей Кавказа и России…

«И мне очень хочется верить, что моё откровение будет услышано другими народами России» — это тоже из её авторского послесловия.

Это надо читать, повторю, надо читать.

Остросюжетный, блестящий по форме стихотворный роман «Царская любовь» наполнен яркими этнографическими и глубокими философскими отступлениями: «Слово о воде», «Притча о юном герое», «Слово о материнском молоке», «Сказка старой няни», «Слово об отце», «Слово о князе Темрюке Идарове».

Но главное в нём, конечно же, — верность. И родимой земле, и — ставшей родной.

Когда решил написать о «Царской любви», стал искать записи, которые, помнилось, делал невольно мимоходом, не мог найти, и обнаружил вдруг потом на крошечном пригласительном билетике на юбилейный концерт мужского ансамбля «Казачий кругъ», с которым давно и прочно дружу… «Люба — такая же державница, как Мария» — написано торопливой рукой. Значит, тронуло душу, пробило сознание посреди обращенных в прошлое старых казачьих песен, в том числе о Кавказе, которые обычно слушаешь, забыв обо всём… Но вот: вспомнилось!