Он положил свои руки на ее плечи и сказал идти домой и взять пару выходных.

Она отрешенно кивнула, затем аккуратно прижалась к нему и всхлипнула, как ребенок.

Иди домой, – снова сказал Годфри, его учтивый тон скрывал обиду, что утешает он, а не его.

Шериф Сворн подождал пока она уйдет, потом подошел к Годфри с хмурой улыбкой.

Забавная штука, – начал он. – У вас сильно тревожный пациент и простой – по край- ней мере, в эти дни – суицид, полностью заснятый камерами. Но. С безопасностью тут не до шуток, правда?

Это был риторический вопрос, но Годфри и так не видел ничего смешного.

Дело в том, – продолжил Сворн, - что на кассете не зафиксировано проникновения, но и никто другой не заходил тоже. – Он остановился, словно задумавшись о мире, в котором происходят вещи далекие от его определения понятных. – Дверь, она просто открылась для него. Словно… хм… говоря: Давай, дружище, входи.

Доктор Годфри посмотрел на пол в другом конце Мозговой Фермы. На полу лежал Френсис Пульман. В его руке зажат поршень шприца. Отломанная игла торчит

из виска. Как же там говорила Дороти Паркер? “Лучше бы передо мной поставили бу- тылку, чем предложили лоботомию”. Годфри задушил единственный разумный ответ на эту ситуацию в зародыше, особенно учитывая гротеск образцов стоящих в ряд на полках. Задушил единственный ответ, который может быть у квалифицированно вме- няемой личности в психиатрической лечебнице. Ведь человеку его положения в таких обстоятельствах лучше сдержать смех.

***

С первыми лучами солнца двери главной спальни открылись, и в них появилась Оливия. Она была одета в белый атласный халат, пошла дальше по коридору и оста- новилась у двери с нарисованным на ней драконом, вошла. В комнате было темно; утренний свет виднелся по краям штор. Он все еще спал. Она подошла и остановилась подле него. Его голая грудь и шея были длинными и белыми. Она положила палец на его шею и почувствовала живое чудо, биение молодого сердца в груди, связь его и ее собственным. Он открыл глаза. Она погладила его лицо и кожу головы.

Скоро нужно будет снова тебя обесцвечивать, – сказала она. – Уже видны корни.

***

По пути в свой класс Питер остановился у шкафчика и обнаружил торчащий из его прорези слоенный вдвое лист бумаги. Он взглянул на него и знал, своей Свадистха- ной, что он был отправлен тем же человеком, что послал приглашение Лизе Уиллоуби. Он взял страницу и развернул ее. На ней не было ни слова, только рисунок. Сырой на- бросок коричневой волчьей головы, отрезанной. Голова лежала в луже крови, которая по цвету и текстуре была определенно настоящей, да и сама голова на первый взгляд, казалось, нарисована коричневым кремом для обуви, но нет. Он понял, спустя мгно- вение, это не то, чем кажется. Питер мрачно сложил рисунок и убрал его в сумку. Его взгляд привлек постер на стене, с изображением вытянутого указательного пальца и надписью: КОГДА УКАЗЫВАЕШЬ ОДНИМ ПАЛЬЦЕМ, ТРИ ОСТАЛЬНЫХ УКАЗЫ- ВАЮТ НА ТЕБЯ.

Бля – сказал он.

Он повернулся, намереваясь пойти дальше, но заметил Романа.

Бля, – повторил он.

Они вышли через восточный выход и по коридору добрались до кладовой, дверь из которой вела наружу. Оставили дверь открытой, подперев ее кирпичом, чтобы она не захлопнулась за ними, и Роман прикурил две сигареты, передав одну Питеру.

Питер огляделся. В такие дни как этот птицы не летали. Они сидели десятка- ми на электропроводах, напоминая черные прищепки, держащие шифер небосвода, с которого Бог, подув ветром, поднимал их и скручивал в вихрь, через секунду уже воз-

вращающийся на свои насиженные места, но в этот раз они полетели в другом направ- лении. Что бы это ни было, но что-то находило на птиц в дни, как этот.

Мне кажется, в Белой Башне что-то происходит, – сказал Роман. Питер курил и наблюдал за птицами.

Не знаю, связано это или нет, но я могу провести нас внутрь, – продолжил Роман.

На небе появились черные штрихи. Будет дождь.

Роман видел это по его лицу.

Ну и? – спросил он.

Нет, – ответил Питер.

Что значит нет? – не унимался Роман.

Все кончено, – ответил Питер.

Что ты несешь?

Все кончено. Я не в деле.

Роман взглянул на него и понял, что он серьезно. Неожиданно, ему неудержимо захотелось вырвать этот ебаный пидорский хвостик из его головы. Он захотел найти какие-нибудь слова, чтобы заставить его передумать.

Почему? – спросил Роман.

Питер не ответил. Ему не нравился этот разговор; вещи подобного рода были не менее удушающими для него, чем, когда он был младше, и старший брат поймал его, завернул в одеяло и сел сверху, почувствовал, что это хуже, чем смерть. Путаясь в чув- ствах других людей, оставалось винить лишь себя. А еще он обвинял Романа.