проявление сознания неотчужденного субъекта оно лишено

критического измерения. Напротив, оно фиксирует конформное, некритическое (и в этом смысле фаталистически

покорное) отношение человека (не индивида, а рода, ибо

оно не знает индивида как самодеятельного субъекта) к

социальному космосу. Это в подлинном смысле слова массовое, «коллективное» сознание. Для него не существует

границ между естественным и сверхъестественным: и то и

другое одинаково реально и онтологически равноправно.

Напротив, утопическое сознание есть выражение веры человека в собственные силы, в собственный разум, помноженной на желание реализовать эти силы в практическо-

преобразующей деятельности. Всякая утопия есть по своей

сущности отрицание, бунт, ересь, даже если это всего лишь

ересь «внутренней эмиграции» сознания.

Однако, фиксируя различия или даже противоположность утопии и мифа, мы не можем вслед за Сорелем оставить без внимания то обстоятельство, что в реальном

социально-историческом процессе, в массовом революцион-

ние необходимо в деятельности всякой политической партии, и

оно произошло всюду, где социалисты вошли в парламенты.

Оно невозможно по отношению к марксистскому мифу, который

представляет революцию как неделимое целое» (Сорель Ж.

Эволюция социализма.— В кн.: Социальное движение в современной Франции. М., 1908, с. 224). Не нужно специально доказывать, что ни сам Маркс, ни его действительные последователи не занимались конструированием «социальных мифов» или

утопий, так что критика Сореля, когда он говорит о марксизме, бьет мимо цели.

71 Ф. Полак прав, когда утверждает, что «утопия может фактически рассматриваться как один из самых старых и чистых примеров демифологизации». (Polak F. L. Op. cit., vol. 1, p. 419), 57

иом творчестве утопия и миф совсем не так полярны, как

это кажется Сорелю и его последователям.

Неверно, что утопия в отличие от мифа элитарна и что, в то время как последний стихийно рождается в «народной

гуще», утопия возникает как продукт «мудрствования»

идеологов, возвысившихся над массой. И миф, и утопия

имеют единое, народное начало, представляя собой продукты коллективного творчества, на базе которых рождаются

структуры, аранжируемые идеологами и мифотворцами.

Как справедливо замечает в этой связи английский историк

Мортон, «поэты, пророки и философы превратили утопию

в средство развлечения и поучения (здесь Мортон, конечно, сам впадает в некоторое преувеличение. — Э. Б .), однако

раньше этих поэтов, пророков и философов существовал

простой народ, со своими заблуждениями и развлечениями, воспоминаниями и надеждами... Эта Утопия появилась

раньше других и оказалась наиболее распространенной и

долговечной» 72.

Неверно, на наш взгляд, также и то, что утопия в отличие от мифа не способна выполнять социально-мобилизу-

ющую функцию, поскольку она обращена не столько к

чувству, сколько к разуму и потому не в состоянии

«зажечь» массу. История зпает великое множество случаев, когда именно образ желаемого мира, а не интуитивно

постигаемая идея, выступал в качестве движущей силы

народных движений.

Вообще следует подчеркнуть, что вопреки довольно распространенной точке зрения73 (сложившейся не без влияния — хотя и не всегда признаваемого — со стороны

Ж. Сореля) в условиях господства мифосознания остается

место и для утопического сознания. Конечно, если брать

ранние стадии развития общественного сознания, нетрудно

сделать вывод, что миф играет доминирующую роль, препятствуя развитию утопии. Однако на более поздних ступенях развития общества положение меняется: мифосозна-

иие утрачивает прежние позиции в обществе и даже тогда, когда оно на какой-то период вдруг вновь обретает силу, как это случилось в первой половине XX в. в Германии

72 Мортон А. Л. Английская утопия, с. 17, 18. К аналогичным выводам, сделанным уже на русском материале, приходит советский историк А. И. Клибанов. См.: Клибанов А. И. Народная

социальная утопия в России.

73 «Там, где господствует миф,— пишет Ф. Полак,— утопия не

имеет шанса» (Polak F L. Op. cit., vol. 1, p. 419).