неодинаковыми у разных классов, что учитывали в своих «про-

62

г.твив свою мечту об идеальном обществе. И хотя эти надежды часто терпели полный крах, Америка все же давала

больше шансов на их осуществление, чем Европа XVII в.

Дело не только в том, что она таила в себе огромные

материальные ресурсы. Гораздо важнее было то, что в этой

стране, как неоднократно подчеркивали К. Маркс и

Ф. Энгельс, отсутствовали многие из ограничений, суще-

ствоваших в Европе в качестве наследия феодализма. А это

благоприятствовало реализации многих из тех идеалов, которые были неосуществимы в Старом Свете, что, конечно, создавало и преувеличенные представления о возможностях Америки. Покинув Европу, отягощенную сословными предрассудками и ограничениями, несущую на себе

тяжелый груз минувших веков, который, воплощаясь в

традициях культуры, одновременно и стимулировал движение вперед, и ограничивал его, экс-европеец оказывался

в «открытой», по его представлению, стране5, характерную

черту которой он видел в «отсутствии прошлого» как целое/гной, неделимой традиции, детерминирующей настоящее. Он мог, конечно, знать или смутно догадываться, что

его новая родина имеет свою историю, но это мало его интересовало, ибо эта история не влияла на его свободу и не

ограничивала его деятельности. Сознание «свободы от

прошлого» рождало представление о свободе от всяких

ограничений, о состоянии tabula rasa6, которое позволяет

кламациях и воззваниях» компании, занимавшиеся вербовкой

рабочей силы. Одних они пытались соблазнить тем, что «в Америке они смогут получить за свой труд „втрое больше, чем

в Англии или Уэльсе*4, других — тем, что в Америке они смогут

подыскать себе... богатых мужей... Те, кто колебался, получали

из Америки письма — среди них было немало подложных — от

первых поселенцев, убеждавших родных и знакомых упаковать

вещи и начать жизнь заново» (Фонер Ф. История рабочего движения в США. М., 1949, т. 1, с. 23, 24).

«...Целые поколения европейских рационалистов смотрели па

Америку как на страну, открытую для конструирования обществ, основанных на их всепроясняющих абстракциях» (Fell-

тап М. Op. cit., p. XI.)

6 Т. Джефферсон так и писал в письме Д. Картрайту 5 июня

1824 г.: «Наша революция началась на более благоприятной

основе. Она подарила нам альбом, на котором мы вольны были

сделать любую надпись. У нас не было возможности рыться

в устарелых документах, отыскивать королевские рукописи

на пергаменте или заняться исследованием законов и учреждений полуварварских предков. Мы обратились к тому, что было

дано природой, и нашли эти законы отпечатанными в своих

сердцах» (Американские просветители. М., 1969, т. 2, с. 141.

142).

63

произвольно выбирать из теперь уже «чужого» (т. е. европейского, как, впрочем, и всякого другого) прошлого, из

«чужой» истории все то, что «полезно», отбрасывая при

этом то, что «вредно» или «бесполезно»,— словом, рассматривать историческое наследие как материал, из которого

можно произвольно «лепить» едва ли не любую модель

общества7.

Нельзя сказать, что уклад жизни колониальной Америки — пуритански строгий и размеренный, хотя и более демократичный, чем в Европе,— давал широкий простор

воображению и способствовал социальным экспериментам.

Однако, во-первых, по мере того как колонии развивались и дело шло к революции, ослабевали узы теократии.

А во-вторых, параллельно процессу разрушения утопических иллюзий шел процесс их постоянного воспроизведения—как в сознании новых групп иммигрантов, так и в

сознании новых поколений американцев.

Особую роль в становлении и развитии американского

социально-утопического сознания играла в XIX в. «ситуация фронтира». Концепция фронтира фиксировала представление о том, что, отодвигая границу все дальше на Запад, там, на новых землях, можно заново попытать счастья

в осуществлении своего социального идеала, построить

свою утопию8. Для утопического сознания вообще чрезвы-

7 Так казалось не только самим американцам, но и европейским