невдалеке тётке в грязном фартуке, и заорал благим еврейским матом: «Какого хера, Сима?!»

Видишь ли, Загрибука, эти два уважаемых самурррая были не очень внимательны. Мало того,

что они перепутали площади и пришли не на центральную вовсе, а на центровую в натуре на

районе, так ещё и еврейский мат был для ёп-понцев в новинку, посему доблестные

путешественники расслышали только «Хера-Сима». И вернувшись, назвали город, как им было

сказано, то бишь пополам человеческим половым членом и женским еврейским именем. А это не

фэншуйненько, брат Загрибука, как ты понимаешь. Не прошло и половины Кали-юги, как

полупрозрачный, мерзкий гриб вырос над этим городом и стёр его к херам собачьим с лица

планеты, превратив всех жителей в испарившихся на солнце медуз.

— Т-т-т-т-то есть? — Загрибука вслед за котом вылез из Жёлтой Подводной Лодки, и теперь

они восседали на рубке, наслаждаясь зрелищем исторической ката-клизмы.

А вокруг их пьедестала славянским хороводом бравые моряки танцевали хава-нагилу.

Шахтёры, измазавшись в белых отутюженных пачках балерин, стояли на своём в очереди за

градусниками, то есть натурально падали на четвереньки с перепою и радости. Марксон и

Энгельсон в небе становились всё злее и злее. Студень в их руках кончался.

54

— Сдаётся мне, мы присутствуем с тобой в самом начале коды этой пьесы. Ещё немного, и

грянет крещендо! Ты когда-нибудь видел в небе больших медуз? Как насчёт мухоморрров на

закате?

Загрибука сполз задницей на жестяное покрытие лодки и позеленел ещё больше. Хорошо хоть,

что оттенок его зеленоватости скрывала пусть короткая, но чрезвычайно бурая шерсть.

Кот, глядя на Загрибуку, понял, что перестарался с историей градостроения, обмахнул его

хвостом и бодро произнёс:

— Спокуха, Загрибыч, я сейчас что-нить придумаю!… Я щас… Щас-с-с-с..

Ну а дальше вы, дорогие читатели, сами знаете, что произошло.

— Туши фары, отец! — заорал в очереди поддатый стахановец и схватил за задницу стоящую

перед ним балерину, которая в свою очередь шмальнула его по кадыку невесть-откуда-взявшимся

зонтиком.

— А — Я — ЩЩЩЩЩАЗ! — закончил свою проповедь помятый бодуном святой отец с

истошным воплем на частоте Робертино Лоретти, и всё жахнуло в холодную темень

захлопнувшегося холодильника тёти Нюры из Кронштадта меж куском селёдки и шкаликом водки

её мужа, Артемия Феоктистовича Шматко.

Глава о снах, копошащихся внутрях, и о снах, шастающих вокруг да около

И жуть была превыше ожидания,

Визжала пицца-дрицца над жестью старых крыш,

Все ёжики Мересьеву внезапно отрыгнулись,

И, сидя в правом лёгком, скреблась об сердце мышь.

— Ни зги не видно! — раздался тихий тонкий голос.

— Зги отсутствуют, — подтвердил другой такой же голосок чуть громче.

— Слипер, ты, что ли?

— Я, Дример. Я.

— Мы енто где?

— Напрашиваешься на рифму. Пока ничавошеньки не видать.

— Я вот сижу где-то. Что-то мягкое под задницей.

— А я лежу на боку. Подо мной тоже что-то мягкое.

— А шо голос-то такой странный?

— А у тебя?

Темнота начинала отступать. Глаза привыкали к ней. Первым прозрел Слипер. Появились

очертания комнаты. Она была совсем небольшая, два-три шага туды-сюды и обчёлся. В углу у

55

окна с плотно задвинутыми шторами стоял письменный стол. Над ним висели две полки. У

противоположной стены приютился маленький комод, а напротив окна вдоль плинтуса

примостилась тахта, на которой теперь и приподнялся Слипер.

— Оп-ля! — спустила на пол ноги в кроссовках «Красный Треугольник» девчушка со

взъерошенными светлыми волосами. — Никак мы скаканули кенгурятно?

— Похоже, — отозвался из соседней комнаты тонкий задорный голос. — Очень похоже на

Скачок.

— Старое забытое чувство чего-то смутно припоминающегося, — произнесла Слипер.

— Да уж, — раздалось из-за двери. — Тебя чего, сильно пришвартовало?

— Похоже, да, — ответила Слипер, ощупывая гудящую голову, и стала озираться. Она