Шрифт:
Вечером, при заходе солнца. Никон сидел на крыше скита и любовался оттуда окрестностями и переливом света.
— Как здесь прекрасно, — думал он, — и не хотелось бы никогда расстаться с этими местами... Жить бы на покое, без суеты... И неужели покинуть эти места, где каждое дерево почти посажено мною, где столько моего труда во всём... Ехать в Малороссию?.. стать во главе этого народа!.. образовать его... Да, это великое дело... Но тогда нужно соединиться с татарами и ляхами, и вести борьбу не на жизнь, а на смерть со своими... Подымается ли рука у меня? Изменником я не был… Вот, я уеду в Киев... запрусь в Киево-Печерской лавре и буду вести войну лишь духовную — борьбу со тьмою и невежеством... Да, лучше венок терновый, чем лавровый.
Так думал великий святитель, и сердце его разрывалось на части. Любил он и свой народ, и своего царя всею любовью человеческою сердца... и вместе с неправдою и злобою к нему Москвы Эта любовь назревала, и как язва она разрасталась и терзала его душу, мысль же о возможном бегстве ещё сильнее увеличивала боль и её жгучесть.
— Бежать, как преступник, — продолжал он мыслить, — в чужую сторону, к чужим людям, — сделаться предметом ненависти целого народа своего!.. это ужасно... это невозможно. Я возненавидел даже мысль эту...
Он вошёл в маленькую церковь св. Петра и Павла, имевшуюся на крыше, и долго-долго молился, горько плача и вверяя Господу Богу свою душу.
Час свидания, однако же, настал, в монастыре всё умолкло и огни погасли, а ночь тёмною пеленою покрыла всю окрестность.
Никон тихо спустился вниз, сошёл в аллею и пошёл по направлению к старику-дубу, который он назвал Мамврийским.
У дуба этого стояла скамья, и он любил часто здесь сидеть.
Этому дубу теперь считают 500 лет. Ог него уцелела наружная часть ствола, высотою не более двух сажен. Внутри его может поместиться шесть человек. Ствол дал отросток, который разветвился и покрыт зеленью. Богомольцы верят, что дерево это исцеляет зубную боль, и его расхищают; монастырское начальство приняло теперь меры к сохранению дуба.
К любимцу своему подошёл Никон, и едва он опустился на скамью, как услышал в роще шум шагов, и тёмная женская фигура стала приближаться.
— Благослови, владыко, — произнёс мелодичный женский голос.
Патриарх вздрогнул и вскочил с места.
— Царевна, — воскликнул он с удивлением и ужасом.
— Не ожидал ты меня...
— Не ожидал... Но что ты сделала? Кругом шиши [56] ... сыщики... Боже, Боже, что ты сделала!
— Не беспокойся, святейший... Сёстры мои, Ирина и Анна, скроют мой отъезд... а сюда я приехала с мамою Натею... Она осталась при лошадях, в версте отсюда; а я-то, в последний раз как была здесь с царицею, обегала все тропинки и знаю хорошо всю местность. Едем как будто бы богомолки в Колязин Макарьевский монастырь, никто и не догадывается. Да хоша бы и была опасность, так Бог с ним.
56
Тогда так назывались шпионы.
— Это всё Натя сделала... Это святая женщина. Да и ты, царевна, не человек ты, а ангел с небес. Кабы не ты, не достроил бы я и обители и хлеба бы не имел. Господь Бог да благословит тебя за твоё добро, за твою любовь к изгнаннику... И за что ко мне такая милость небес?
— Святейший! за твою добродетель: за то, что неустанно ты радеешь о церкви Божьей, о твоей пастве и народе. Гляди, как было при тебе: государство в могуществе и славе, а государева казна полна. А теперь воинство разбито, в плену лучшие воеводы, и два раза мы с позором собирались бежать в Ярославль... Порядка же никакого, — не знаешь, кто и наистаршой, кто главарь... а казна царская, хоть шаром покати... А тут собрали соборную думу из святителей и бояр, и она судит и рядит и мирские, и духовные дела, и, страшно вымолвить, ходят слухи, что за веру будут казни по уложению!
— Господи, до чего мы дожили... до чего дожили... А раскольничьи попы, чай, рады?
— Как же им-то не торжествовать? Питирим и Павел им льстят: нужно-де тебя, Никон, низложить, а коли низложат, то возьмутся за них... Повидишь моё слово... Но я ведь чего страшусь: коли, да сохранит Господь, брат Алексей умрёт, тогда и Милославские всё захватят с раскольниками государево дело, и тогда они назовут тебя еретиком и сожгут в срубе... Беги от греха, святейший... Беги, куда хочешь, — аль в Киев, аль в Вильну.
— Да как бежать-то, царевна?.. А Русь что скажет?.. И братию как оставить и обитель эту… Докончил я и храм и службу в нём уж правлю... И зачем бежать?
— От пыток, истязаний и лютой смерти... А там, в Киеве, будешь ты в почёте, в могуществе... да и друзья твои приедут туда...
— Да кто же последует за изгнанником, беглецом?
— Кто? Мама Натя... и... и — я...
— Ты, да как же это?
— Убегу... убегу... и след простынет... Ни одна застава не задержит меня... хоша бы пришлось в мужской одежде пробираться.
— Царевна, что говоришь ты?.. сестра царя... самодержца... и ты последуешь за бедным монахом... опозоренным... прогнанным!
— Не то говоришь ты... Я, царевна, дочь и сестра русских царей, пойду за великим подвижником православия, за великим святителем, за патриархом всея России. И что может быть выше сея любви, как не положить душу свою за брата... Обмывать я буду твои ноги, как омывал ты в Москве странникам... Святейший патриарх, дозволь мне и маме Нате следовать за тобою... подобно святым жёнам Евангелия мы будем служить тебе с любовью.