22.

О честном старце

На пороге меня ожидали два посланца, причем совершенно разных: старик и мальчик. Старик был аккуратно напудрен и одет в ливрейный фрак, на котором еще виднелись следы галунов. Он чрезвычайно почтительно снял передо мной шляпу, не преминув осмотреться по сторонам и подозрительно глянуть через мое плечо, не привел ли я кого-нибудь с собой, но не вошел, а, напротив, посторонился, словно пропуская первым мальчишку, который явился одновременно с ним и все еще дергал изогнутую ручку звонка. Названивал он в ритме высвистываемой им «Марсельезы» — вам, вероятно, знаком этот мотив, хотя на дворе уже тысяча восемьсот тридцать второй год? Нахально уставясь на меня, он насвистывал и названивал, пока не прозвучал последний такт песни. Я терпеливо дослушал до конца и, вручив исполнителю монету в два су, попросил:

— Повтори-ка припев, дитя мое.

Мальчишка не моргнув глазом повторил: он преотлично понял ироничность врученной ему награды, но стремился показать, что не боится меня. У него была хорошенькая мордашка и новенький красный колпак набекрень, зато одежда представляла собой отвратительные лохмотья; босой, с голыми руками, он вполне заслуживал имя санкюлота, то есть бесштанника.

— Гражданин Робеспьер болен,— объявил он звонким голоском, повелительно хмуря светлые бровки.— Быть у него в два.

Тут он изо всех сил запустил моими двумя су в окно на площадке, вдребезги разнес стекло и поскакал на одной ножке вниз по ступенькам, насвистывая «lbа ira!».

— Что вам угодно? — обратился я к старому слуге и, взяв его за локоть, ввел в прихожую: я чувствовал, что беднягу нужно успокоить.

Старикан с великим тщанием притворил за собой дверь, еще раз осмотрелся, сделал, прижимаясь к стене, несколько шагов и выдавил:

— Дело в том, сударь... Дело в том, что госпоже герцогине сильно нездоровится...

— Какой герцогине? — перебил я.— Только покороче и погромче: я вижу вас впервые.

Резкость моя, видимо, напугала несчастного: раньше его смущало присутствие мальчишки, теперь — мое, и он окончательно растерялся. Его увядшие бледные щеки заалели на скулах, колени слегка задрожали, и он вынужден был присесть.

— Госпоже де Сент-Эньян,— робко и как можно тише промолвил он.

— Тогда выше голову! — отозвался я.— Я уже лечил ее и се-

годня же навещу в Сен-Лазаре. Словом, не огорчайтесь, мой друг. Теперь с ней обращаются немножко лучше, верно?

— Нет, все так же,— вздохнул он.— Правда, там с нею один человек, который помогает ей держаться, но я опасаюсь за него, и не без оснований. Если с ним что-нибудь случится, ее светлости не выстоять. Я ее знаю: ей не выстоять, она не оправится.

— Полно, полно, милейший! Женщины легко падают, но так же легко поднимаются. А я умею находить слова утешения для тех, кто слаб. Сегодня же навещу ее.

Старик порывался пуститься в подробности, но я взял его за руку и попросил:

— Вот что, мой друг, разбудите, если сможете, моего слугу и велите ему принести мне шляпу: я собираюсь уходить.

Я оставил пришельца в прихожей и думать о нем забыл, но, отворяя дверь кабинета, обнаружил, что гость следует за мной по пятам. Входя, он обернулся и боязливыми глазами пристально посмотрел на Блеро, но тот не соизволил проснуться.

— Вы что, помешанный? — озлился я.

— Нет, сударь, я «подозрительный»,— признался он.

— А, это меняет дело. Положение у вас довольно печальное, зато почетное. Я должен был сам догадаться, кто вы: вы все любите переодеваться слугами. Это форменная мания. Ну что ж, сударь, у меня есть большой пустой шкаф. Не угодно ли вам расположиться в нем?

Я распахнул шкаф и поклонился, как принято делать, предлагая кому-нибудь уютную спальню.

— Боюсь только, здесь вам будет не слишком удобно; впрочем, я уже помещал тут поочередно с полдюжины разных лиц,— добавил я.

И, честное слово, не солгал.

Оставшись наедине со мной, чудак повел себя совершенно иначе, нежели раньше. Почувствовав себя в своей среде, он как бы вырос. Вместо ссутуленного дрожащего старикашки я увидел красивого, хотя по-прежнему бледного старца. Выслушав мои заве-

рения в том, что у меня можно говорить без всякого риска, он осмелился сесть и перевести дух.

— Сударь,— начал он, опуская глаза, чтобы собраться с силами и обрести подобающее его рангу достоинство,— я хочу немедленно представиться и объяснить цель своего визита. Я господин де Шенье. У меня два сына, которые, к сожалению, пошли по дурной дороге — ударились в революцию. Младший стал народным представителем, о чем я не перестану скорбеть до смерти; старший — в тюрьме. Этот лучше. Теперь мой бедный мальчик немного отрезвел, и мы с ним не понимаем, за что его посадили. Он ведь сочиняет в революционном духе, и его писания должны были бы понравиться всем этим кровопийцам...