Прошлым вечером, едва стали сгущаться сумерки, Димитрий вместе с верными слугами повязал польскую стражу у царских конюшен и во главе четырех сотен донских казаков, смяв заставу на выезде из Тушина, вырвался на свободу. Но и поляки не дремали, немедля бросились вдогонку. Стрелять им было строжайше запрещено, разве что в воздух, для острастки, но вот... Тут Марина горестно развела руками. Раненый Димитрий понял, что с полученной раной он и версты такой скачки не протянет, поэтому приказал отряду остановиться и медленно вернулся обратно в лагерь. У него хватило сил держаться всю дорогу прямо, самому взойти на крыльцо дворца царского и добрести до внутренних покоев, только там он рухнул к ногам Марины: «Прости, Марина! Прощай, царица Московская!» Это были его последние слова.

Мы еще раз сходили в спальню Димитрия, там все было без изменений — жизнь медленно утекала из молодого, сильного

тела. Я с трудом уговорил Марину прилечь и попытаться заснуть — нам предстояло тяжелое ночное бдение, почему-то всегда все самое страшное происходит ночью, незадолго до рассвета. Сам же отправился отдавать распоряжения, четырем холопам приказал объехать деревни, не ближайшие к Тушино, а чуть подалее, найти самого неболтливого священника и доставить в царский дворец вместе со всем необходимым для соборования. Еще двух отослал обратно в Москву, за моим парадным возком. Зачем, и сам не знаю, мелькнула глупая мысль, что как скончается Димитрий, так сразу и я за ним последую — для чего мне дальше жить? — тут и дроги похоронные наготове стоят.

Прошелся около дворца, все было по-прежнему спокойно, как будто вчера ничего и не произошло. «Все правильно распорядилась Марина — кто же еще? — подумал я. — Болезнь государя не такая вещь, о которой на площадях кричат. Даже и смерть...» — но эту мысль я не успел додумать, потому что нахлынули воспоминания о предыдущих потерях.

Димитрий промучился до полудня, так и ушел, ни разу не придя в сознание. Мы сидели вдвоем с Мариной, молча и без слез, не только душа опустела, высохли бездонные колодцы, где копятся слезы, и иссяк источник слов.

Первой пришла в себя Марина, она лихорадочно заговорила о том, что кончину Димитрия надо сохранить в тайне, наверно, и доводы какие-нибудь приводила, но я не слушал. Мне зримо представилось обнаженное, изуродованное тело, что было брошено на поругание после свержения Димитрия, я ужаснулся, что такое может повториться вновь.

— Я все сделаю! Доверься мне! — вскричал я, решительно вставая.

У каждого человека с годами свой опыт копится, у одних — похищения невест и ратных побед, а вот у меня — похищения тел царственных и бегства тайного. План сам собой возник в голове моей во всех деталях, хоть это было хорошо, стал бы

задумываться о плане, непременно о какую-нибудь мелочь бы споткнулся.

Я призвал двух своих преданнейших холопов, мы обмыли тело Димитрия, сделали саван из самой простой ткани, завернули в ковер плохонький и спустили вниз, в ход подземный. О том, есть ли он, я даже не думал, просто попросил Марину указать дверь потайную. Внизу было холодно, как в погребе, собственно, только это нам и было нужно.

Потом я вышел на крыльцо царское, огляделся. Все вокруг было по-прежнему спокойно, но сейчас меня другое интересовало. Не найдя ничего подходящего, я обошел дворец кругом и у заднего крыльца увидел то, что искал, — какой-то мужичонка помогал слугам кухонным сгружать березовые чурбаки с дровней, спешил, видно, вернуться засветло домой, к своей старухе. Но от чарки для сугрева он не мог отказаться! Глядя, как мой холоп увлекает его в людскую, я забыл о нем до следующего утра.

Я вернулся во дворец. Марина, казалось, так и не двигалась с места, сидела, поникшая и потерянная, в соседней со спальной Димитрия комнате, где он обычно работал и принимал ближайших слуг своих. Я принялся уговаривать ее пойти к себе, прилечь, попытаться заснуть, но разговор наш прервало появление пани Казановской, старой и Доверенной гофмей-стрины Марины, одной из немногих, кому в эти два дня был разрешен доступ во внутренние покои.

— Прибыл князь Роман Рожинскйй! — возвестила она. — К царю. Прост’ принять.

«Принесла же нелегкая! — подумал я. — Гнать в шею!»

Но Марина решила по-другому.

— Передай, что я приму, — сказала она, — но мне нужно переодеться. Пусть подождет.

Меня всегда удивляло, как долго могут одеваться женщины, при том что в ситуациях определенных разоблачаются они быстрее, чем собака стряхивает воду со шкуры. И уж совсем не понимал я, что можно часами Делать со своим лицом, сидя перед зеркалом. Марина же обернулась за несколько минут, и результат превзошел все мои ожидания. Передо мной

предстала величественная царица Московская — голова гордо поднята, в глазах лед, лицо, еще недавно опухшее и покрасневшее, стянуто мраморной маской.

— Проси! — крикнула она громко, хлопая в ладоши.

К сожалению, в предыдущий мой приезд князь Рожинский пренебрег приглашением Димитрия, поэтому теперь я с невольным интересом разглядывал его. Оказался он моложе, чем я ожидал, лет тридцати, не более, статью же и правильностью черт не уступал Петру Сапеге, являя собой еще один прекрасный образчик высокой породы. Был он сильно навеселе, что, впрочем, тоже роднило его с Сапегою.