увидел его во второй раз, вряд ли можно назвать встречей. Рассказывали, что родом он из польской Галиции и вышел из простых казаков, но знанием дела ратного, величавостью осанки и внушительностью обращения не уступал даже высокородным Роману Рожинскому и Петру Сапеге. Но был он другой породы, худощавый, жилистый, чернявый, горбоносый, такие, говорят, нравятся женщинам, я тоже окинул его удовлетворенным взглядом и кивнул благосклонно. Заруцкийже не сводил восхищенных глаз со своей царицы, что, впрочем, не помешало ему внимательно выслушать ее приказы и высказать свои предложения, почтительно, но настойчиво. Мы с Мариной согласились, конечно, с мнением человека опытного.

Наступил день решительный. Марина обрядилась в русское женское платье для верховой езды и приказала подать лошадь. Я могу только предполагать, во что превратилось ее нежное лоно после родов, но думаю, что редкий мужчина после таких страданий и с такой раной решился бы взгромоздиться на коня. Но огонь, горевший в душе ее, помогал превозмочь любую боль. О, как она была прекрасна! С распущенными по плечам волосами, раскрасневшаяся от мороза и возбуждения, подъезжала Марина к очередному стану казацкому, приветствовала атаманов по имени, как знакомых старых, и обращалась с речью пламенной к высыпавшим навстречу ей казакам. Говорила она о том, что истинный царь Русский Димитрий Иванович ждет их к себе в Калугу, что не сомневается в их верности, что надеется с их помощью и по благословению Божьему покарать изменников и установить мир в державе Русской, а после этого одарит он верных своих казной богатой. И кричали казаки: «Любо! Любо! Да здравствует царь Димитрий Иванович! Да здравствует царица наша Марина Юрьевна!»

Я не мог не залюбоваться Мариной и готов был следовать за ней, как на привязи, от стана к стану, но — дела призывали меня! Если план Марины был подготовлен во всех деталях, то в моем оставались прорехи. Потому обрядился я в тот день в платье простое и шел пешком и один, не хотел я, чтобы кто-нибудь узнал меня, совсем мне это было ни к чему. Я быстро

миновал лагерь, спустился вниз, туда, где располагалась лавки купеческие и жил простой народ. Ходил из улицы в улицу, заходил в некоторые дома, разговаривал с хозяевами, шел дальше. Надвигающиеся сумерки застали меня на одной из крайних улиц. Умаялся я, нет слов! — и, заприметив толстое бревно, лежавшее близ какого-то забора, решил присесть передохнуть. Но место оказалось занято молодой по виду женщиной, которая сидела, обхватив голову руками и раскачиваясь из стороны в сторону.

«Неужто пьяная?» — подумал я брезгливо.

Тут она вскинула голову и вдруг рванулась вперед, вглядываясь мне в лицо. Мелькнуло вдетое в губу бирюзовое колечко — гулящая, только этого мне не хватало! Но женщина уже бухнулась мне в ноги.

— Помилуйте, князь светлый! — заголосила она. — Холопка я ваша али не признаете? '

— Не признаю, — обескураженно ответил я, глядя на выпирающий широкий зад, — ты откуда? Да встань ты!

Оказалась она совсем молодой, округлой и могла бы казаться даже красивой, если бы не бледное, испитое лицо.

— Из Углича я, при дворце вашем находилась, — затараторила она, — сейчас только подумала, откуда вам признать меня, давно вы у нас не были. А я вас помню, и княгиню Ульяну помню, доброту ее к нам, девушкам простым.

— Княгиня Иулиания почила в Бозе, — скорбно сказал я.

— Ох, горе-то какое! — воскликнула девица. — Завтра же в церковь пойду, поставлю свечку на помин ее святой души.

— И что же привело тебя, неразумную, из дворца княжеского в сей вертеп? — спросил я строго, но уже добрея сердцем.

— А почему вы меня замуж не выдали? — с укоризной спросила девица. — Что же мне, весь свой век в девках оставаться. А мне уж осьмнадцать исполнилось, я по закону свободная. Вот и подалась сюда.

«Ишь, какие говорливые стали, вот она, Смута-то! — недовольно подумал я. — По закону! Оно, быть может, и по закону, но все равно неладно».

— Лучше быть девицей пошлой, чем гулящей! — назидательно сказал я.

— Ваша правда, князь светлый, помилосердствуйте! — воскликнула девица и вновь бухнулась мне в ноги.

Потом она рассказала мне свою историю, как в Тушино пришла, как в гулящие попала, как понесла неведомо от кого, в общем, все как на духу.

— И что ты теперь мыслишь, возвратишься ли на стезю порока или алчешь ступить на путь добродетели, вернувшись к пенатам родным? — спросил я строго.

— К родным, к родным!’— радостно подхватила девица. — Хоть и сирота я, но дядя, дай Бог, жив.

— А нет ли у тебя какой болезни срамной? — спросил я.

— Ни Боже мой, чистая я! — воскликнула девица. — Я последний месяц себя блюла, если бы что и было, то уж разгорелось бы.

«Это хорошо», — подумал я, уловив главное слово—чистая.

— Ладно, помилую и к дяде отправлю, — сказал я, — следуй за мной. Звать-то тебя как?

— Глашкой кличут.

— Отныне будешь Парашкой. Мне так привычнее.

— Наконец-то, князь светлый, я уж волноваться начала, не случилось ли чего с вами, да и мне скоро ехать пора! — так встретила меня Марина. — Все ли удалось сделать?

— Все, слава Богу! — ответил я. — А у тебя, все готово ли?

— Вот только переодеться.