Совершилось что-то совсем непонятное, и совершилось так неожиданно и без борьбы, даже и без единого выстрела, и так быстро, что думалось: уж не сон ли это?

Я протиснулся в кофейню. Группа людей моего возраста стояла у столика и жадно глотала кофе. Их лица измучены. Костюмы потерты. По их разговору и их виду, я заключаю, что все они местные офицеры и только что вышедшие из своих убежищ, где они прятались после неудачного восстания. На худых и изможденных лицах мне так были понятны их ярко возбужденные глаза, горящие огнем негодования к насильникам и нескрываемою радостью совершившегося. Один из них, особенно изможденный, заказывает еще одну чашку кофе.

— На последние, — говорит он. — Теперь можно это позволить... времена переменились...

Ровно до полуночи толпился народ на улицах и не хотел расходиться. Но войск, белых войск, мы все еще не видели. И я уже боялся, как бы красные не сделали западню. Но радость настолько была велика, что страшно было думать, что красные могут вернуться.

Вход в город партизан Шкуро

С утра я уже был на Николаевской улице. В этот день жители не только что убедились в реальности занятия белыми войсками Ставрополя, но и наблюдали вход их в город. Я был счастлив вдвойне наблюдать это потому, что в город входили родные кубанские казаки, партизаны полковника Шкуро, которых мы так ждали три недели тому назад.

Входила целая дивизия хоперских и лабинских казаков. В колонне «по три» — тихо, немного устало, поднимались они по Николаевской улице вверх от вокзала. Кто же они были, эти казаки, восставшие «против трудового народа»?

В потрепанных черкесках и гимнастерках, в одних бешметах, на некоторых темно-бурые войлочные осетинские шляпы. На папахах у всех были белого цвета полоски, сверху вниз, чуть наискосок, как отличительный знак того, что они принадлежат к войскам «Белого Стана».

Казаки были разных возрастов. Подростков среди них было очень мало, но зато много казаков было пожилого возраста. Все были самые настоящие казаки-землеробы — обветренные, загорелые в походе и в тоске по своим станицам и семьям, оставленным в руках красных. У всех были усталые, исхудалые лошади. И трудно было отличить, где господа офицеры, урядники и рядовые казаки. Это был воистину «восставший Стан Казачий, где всяк всякому был брат». Все были без погон.

Вооружены были, чем и как попало. У многих карабины и обрезы. Они их держали (носили) погонным ремнем на передней луке, дулом вниз и под левое колено. Это чисто «по-горски». Некоторые держали их погонным ремнем на правом плече, даже под рукой, чтобы при встрече с врагом сразу же схватить его на карьере свободной правой рукой, не выпуская повода из левой, и дать своевременный выстрел по противнику. Некоторые были вооружены берданками и даже охотничьими ружьями. У многих были строевые переметные и ковровые сумы. У некоторых были бурки в тороках.

Казаки этих двух полковых округов — Хоперского и Ла-бинского, раскинутые своими станицами между черкесскими аулами, невольно переняли некоторые навыки своих кунаков. Своим видом, легкой посадкой в седле, станичным костюмом без соблюдения каких-либо форм и цветов — они представляли собой подлинное «иррегулярное войско», поднявшее знамя восстания всем миром против красной власти. За сотнями следовал обоз — две-три полупустые мажары с хлебом, зерном и больными казаками. Кучерами были седые бородатые отцы. К «дробинам» мажар привязаны оседланные кони больных казаков. «Тыла» у них не было!

За одной мажарой шел верхом очень молоденький офицер, красивый собой. Он был также в потрепанной, но хорошей «дачки» черкеске, с шашкой «с клинами», богато отделанной серебром. Под ним был подморенный, но дивный конь светло-золотистой масти. Из-под черкески было видно дорогое седло. Офицер был очень бледен и, явно, болен. Ему словно было совестно, что он не в строю, как и знал, что на него смотрит многочисленная толпа, почему он скромно сидел в седле и смотрел только вперед, на голову своего коня.

С последними рядами казаков я двинулся вверх, на базарную площадь. Там были выстроены все полки. Толпа людей окружила строй казаков и угощала их всем, чем могла. На удивление — казаки были очень скромны и малоразговорчивы. С удовольствием принимали только папиросы. Перед их строем стояли командиры, которые своим «замызганным» в походе видом и одеждой совершенно не отличались от массы своих подчиненных.

Перед спешенными казаками дает какое-то распоряжение особенно характерный по своему внешнему виду начальник: на нем длинная серая черкеска, полы у которой, словно оборваны собакой; карабин, надетый погонным ремнем на правое плечо и ложей под мышкой, дулом вниз; на ногах черные суконные ноговицы, блестящие своей потертостью временем и путлищами для стремян, и чевяки-постолы без подошв сырой невыделанной кожи, сшитых примитивно фаданом (ушивальником) «через край», с одной лишь целью — чтобы охватить ступню; на голове у него ширококрылая темно-бурая войлочная карачаевская шляпа табунщика. «Абрек... настоящий абрек», — думаю я, смотря на эту оригинальную, импозантную и очень стройную фигуру молодецкого партизана.

— Кто это? — спрашиваю ближайшего в строю казака.

— Да, сотник Брянцев... наш командир полка, — запросто отвечает он.

В стане белых войск.

Мое представление полковнику Шкуро

В этот же день был приказ по гарнизону: всем господам офицерам зарегистрироваться завтра же. Нас явилась не одна сотня. Все откликнулись с порывом. Закончив, иду в казачий штаб, к своим. Он помещался в том же отеле, только на втором этаже.