Непомрная гордость и самолюбіе, о которыхъ такъ краснорчиво говоритъ Альфіери въ своей „Жизни", начиная съ первымъ строкъ введенія, эта гипертрофія личности является тоже патологической стороной его натз-ры и составляетъ краезггольное основаніе всей жизни и дятельности. Онъ съ самыхъ юныхъ лтъ отмчаетъ въ себ это повышенное самосознаніе: сперва оно выражается и ребячливымъ желаніемъ выдляться вншностью, и обостренною чз’вствительностью ко всемзг, что касается его нарзгжности, и пристрастіемъ къ щегольствз', которое онъ сохраняетъ до самой возмз'жалости вмст съ желаніемъ нравиться женщинамъ. Въ юношескомъ возраст стремленіе возвышаться надъ общимъ згровнемъ проистекаетъ з’ него не изъ потребности привлекать къ себ людей, искать ихъ одобренія, симпатіи и дрз’жбы, а изъ желанія первенствовать, подавлять всхъ превосходствомъ, з’слаждать свое высокомрное я. Ничмъ не оправдываемое самомнніе его въ юности, не смягчаемое участіемъ къ людямъ, длаетъ его одинокимъ и презрительно-холоднымъ наблюдателемъ слабостей и пороковъ своего времени. Острую наблюдательность эту прилагаетъ онъ и къ самому себ. Характерно для него, что онъ часто принимался за дневникъ,—это обычное прибжище одинокой дз’ши, когда она ищетъ овладть собой или среди разнообразія вншнихъ впечатлній, или среди 063'реваю-щихъ ее внутреннихъ противорчій 43’вства и инстинктовъ. Дневникъ онъ ведетъ смолодз', когда еще не нашелъ себя, когда онъ ищетъ то твердое и неизмнное, что дало бы смыслъ и цль его существованію. Подъ старость, когда эта основа уже найдена и закрплена въ творчеств, онъ не ведетъ дневника, а даетъ отчетъ самому себ въ сдланномъ, отмчая годъ за годомъ, когда что было имъ задумано, начато, обработано, кончено... Онъ всегда занятъ собою, но и всегда строгъ къ себ; особенно дневникъ его молодыхъ годовъ — сплошное обличеніе праздности, глупости, густоты; да и въ „Жизни" онъ не скупится на самоосужденіе. И въ этой строгости та же гордость, то же высокомріе.

Эти природныя свойства имютъ огромное положительное значеніе въ его жизни. Они вызываютъ литератз’рное честолюбіе его, тотъ страстный порывъ къ слав, который пробудилъ и направилъ къ единой цли вс дремавшія въ немъ духовныя силы. Но прежде чмъ выдти на путь общественнаго служенія, на п}’ть славы и пользы челов-чествзг, ему надо пройти еще тернистый путь самовоспитанія. Предстоитъ преодолть себя, излечить или побороть вс дефекты неуравновшенной природы, склонной къ необузданнымъ крайностямъ.

Противъ физическихъ недуговъ своей юности онъ инстинктивно находитъ средство въ верховой зд и въ пребываніи на воздух при путешествіяхъ въ экипаж, которыя онъ страстно любитъ. А борьба съ бурнымъ темпераментомъ, съ импульсивностью натуры дается труд-не. Онъ разсказываетъ на всегда памятный ему случай, какъ изъ-за неосторожно, при прическ выдериз’таго волоса, онъ чуть было не убилъ до смерти своего врнаго, отъ души ему преданнаго слугз% Онъ стыдился потомъ той раздражительности, гд сила нервной возбудимости неизмримо превышаетъ причину возбужденія; гд личность, гордая своей независимостью, ставитъ себя въ зависимость отъ минутныхъ настроеній своего физическаго, животнаго я. Кще боле страдалъ онъ отъ силы чувственной страсти, отъ рабства, въ которомъ могла держать его женщина. Изъ того, что онъ разсказываетъ про свою вспыльчивость и, главное, про борьбу, которую онъ велъ съ недостойною его любовью, видно, что прирожденная сила его воли была значительно слабе, чмъ сила его инстинктовъ. Къ томзг же и здоровье измняло ему въ самыя критическія минуты: такъ, терзаясь страстью, противъ которой возмущались вс его лучшія чувства, онъ тяжело захварываетъ какою-то небывалою непонятною никому болзнью, очевидно, нервно-мозгового происхожденія. Если въ своемъ творчеств поэтъ поражаетъ насъ силою, твердостью, стойкостью героическаго характера, сжатостью и суровостью своего стиха,—то эти признаки

мужественной воли оказались въ Альфіери качествами сознательно выработанными. Природная же сила воли уступала въ значительной степени влеченіямъ темперамента. Поучительнымъ считается анекдотъ, разсказанный имъ въ „Жизни* о томъ, какъ онъ отрзалъ себ косу, безъ которой пельзя было показываться тогда въ обществ, какъ онъ потомъ привязывалъ себя къ креслу веревками,— все, чтобы запретить себ ходить къ предмету своей низкой страсти. Человкъ, обладающій крпкой силой внутри себя, станетъ ли прибгать къ мрамъ такого вншняго насилія, чтобы удержать себя отъ соблазна? И не воля обуздала, наконецъ, эту пылкость и неукротимость, а одна,—правда, боле высокая,—страсть побдила другую. Честолюбіе, овладвшее душою Альфіери въ разгаръ его чзшственной страсти, помогло ему освободиться и найти въ самомъ себ то лучшее я, которое онъ нашелъ йотомъ и въ достойной любви къ „Госпож" своей.

Любовь и дрз'жба, поддержавшія его въ трудности и напряженности первыхъ литератзтрныхъ работъ, раскрыли во всей полнот внутреннее содержаніе его замкнутой въ себ натуры. Форма, какзчо онъ придалъ своему чувству къ графин Альбани, это—обломокъ былого мистицизма и средневковаго поклоненія Мадонн; заимствована она была въ образцахъ классической поэзіи Италіи и, въ сущности, также мало мирилась съ раціонализмомъ и безвріемъ вка Просвщенія, какъ и съ чичисбеизмомъ итальянскаго общества; это былъ необходимый компромиссъ и нчто, хотя риторически искусственное, но глубоко искреннее и серьезное. Поклоненіе „Госпож", ея кроткому нраву, уму и образованію, было одного происхожденія со всею литературною дятельностью Альфіери: оно шло изъ глубинъ его иатз'ры; оно было такою же неискоренимой потребностью, какъ трагедія его, гд, воорзуженный мыслью и чзувствомъ новаго вка, поэтъ изливалъ въ формахъ, заимствованныхъ у древнихъ, весь пылъ негодованія, обличенія и протеста. Искусственность и надуманность являются неизбжнымъ послдствіемъ того напряженія воли, въ силу котораго работаетъ авторъ. Въ душ Альфіери, какъ и въ поэзіи его, какъ въ рзкости и жесткости его кованнаго стиха, не было непосредственнаго чувства, не было ни граціи, ни плавности, ни той широты своенравной фантазіи, которая раскрываетъ душу поэта „всмъ впечатлньямъ бытія". Его натур совершенна 43'жда была та внутренне-зфавновшенная, какъ бы стихійная, сила, которая, незамтно и постепенно нарастая въ человк, безъ принужденія и муштрованія, безъ порывовъ, сз'дорогъ и скачковъ, безъ насилованія волей и разез'дкомъ,— которая течетъ какъ рка, только въ силу присущей ей естественной потребности движенія. Такого природнаго творческаго дара поэтовъ „милостью Божіей" лишенъ былъ Альфіери. Импульсомъ его творчества была не стихійная сила таланта, а честолюбіе даровитаго человка, ршившаго оправдать свое самомнніе какъ въ своихъ глазахъ, такъ и въ глазахъ современниковъ и потомства, оправдать свободно избраннымъ служеніемъ человчествз'. Эта задача подняла личную его жизнь на болынзчо высотз'. Поэзія, какъ изученіе и какъ творчество, была для него школой самовоспитанія, укрпленія въ себ воли, мз'жества, гражданской добродтели; такое же воспитательное дйствіе оказывала она впослдствіи и на общество.

Отъ состоянія болзненно-оцпенлаго, преждевременно дряхлаго, отъ мелочного тщеславія, отъ з'зкаго самолюбія—къ мужественно-сильному и здоровомзт, къ высокому подъему дятельности во всей полнот отпущенныхъ ему природой силъ и дарованій—таковъ былъ путь, начертанный для Альфіери его умомъ, страстною натзфой и дз'хомъ наступавшаго для Италіи новаго вка. Когда путь этотъ былъ имъ пройденъ, когда цль жизни была достигнута,— трагедіи напечатаны и слава упрочена,—идти дальше оказалось некуда. За какіе-нибудь 14 лтъ живой и полной жизни вс чувства, дававшія ей смыслъ и содержаніе, были исчерпаны, потому что вс они вращались около одного главнаго центра — собственнаго я. Изжита была и любвь къ свобод, и ненависть къ тираніи, и симпатіи къ притсняемымъ: опытъ французской революціи показалъ, какъ легко притсняемые обращаются сами въ притснителей. Напряженная борьба, преодолніе больныхъ сторонъ своего я, самовоспитаніе было закончено- и жить оказалось нечмъ. Оставалась, правда, привязанность къ „Госпож"; оставались классики латинскіе и греческіе; по мы видли: это было только подобіе любви, только подобіе поэзіи. Создавъ самъ свою жизнь, онъ почувствовалъ естественное желаніе это свое созданіеувидтьпередъ собою въ ясномъ законченномъ образ литературнаго произведенія. И онъ написалъ свою автобіографію. Въ трагедіи онъ излилъ вс высокіе, благородные порывы души; въ „Жизни" онъ высказался весь. Въ трагедіи онъ--крупный поэтъ і8 вка; въ „Жизни" онъ—только человкъ, но человкъ крупный, натура широкаго размаха со всми сильными ея сторонами, и съ больными, темными и убогими. Шаткій, склонный ко всякимъ крайностямъ, зависимый отъ своихъ болзненныхъ аффектовъ меланхоликъ,—онъ создаетъ изъ себя сильнаго духомъ трагическаго поэта. Творецъ своей жизни является творцомъ и новыхъ цнностей, новыхъ настроеній въ родной литера-тз'р. Какъ ни узокъ, блденъ и безкровенъ кажется намъ теперь идеалъ, положенный въ основу его жизни, онъ имлъ, однако, огромное значеніе для развитія его родины. Роль трибуна-обличителя и роль пвца своей мадонны—теперь отзываются для насъ чмъ-то головнымъ и выдуманнымъ, кажутся позой и аффектаціей. Не таковы он были въ свое время: у Альфіери он были естественнымъ продуктомъ мысли и чувства; поэтъ воодушевлялся ими съ полной искренностью. Иначе трагедіи его не могли бы оказывать на публику того дйствія, какое производили. Альфіери по праву гордился тмъ, что изъ Италіи Мета-стазіо онъ сдлалъ Италію Альфіери; т. е. въ Италіи, раболпствовавшей передъ Австріей, задавленной и ничтожными герцогами своими, и папами, и Бурбонами, его ирямолинейно-сзгровая и страстная душа нашла сильное слово и для новыхъ идей, и для новыхъ гражданскихъ чз'вствъ, создавшихъ новую Италію. Рано зачерствла душа поэта,—но д.ло ея было сдлано, подвигъ былъ совершенъ.

Въ этомъ интересъ и значеніе „Жизни, написанной имъ самимъ“. Ііз’сть идеалы его устарли, пзтсть новымъ поколніямъ они кажзгтся шаблонными и мертвыми, пзють стильная фигура автора развнчивается (какъ пыталась это сдлать современная итальянская критика) изъ суроваго идеалиста въ тщеславнаго хвастзчіа,—пз’ть, имъ пройденный и описанный, никогда не з’тратитъ своего значенія. Это—пз'ть всхъ творцовъ новой жизни, творцовъ лзтчшаго будзчцаго.

Гордость высшихъ стремленій, преодолвающая низменность соблазновъ, этотъ аристократизмъ дзтха, совмщается з^ Альфіери съ аристократизмомъ старой расы, носительницы богатаго, кзгльтзфнаго прошлаго; совмщается и со всмъ новымъ, что вноситъ въ жизнь его эпоха. Отжила эта эпоха: все навянное древнимъ міромъ замнилось зг слдующихъ поколній подъемомъ патріотизма; а эта національная идея, въ свою очередь, смнилась соціальными идеалами. Но та индивидз’альность, которая вноситъ идею въ жизнь,—въ свою и въ общест-венную,—остается на вки. Ея зшорство и настойчивость въ достиженіи своихъ предначертаній вознаграждаются и признаніемъ современниковъ и памятью потомства. Ея голосъ звз'читъ на разстояніи десятилтій ободряющимъ призывомъ къ дятельности и нез^мирающимъ завтомъ: жить не силою личныхъ инстинктовъ, какъ бы соблазнительны ни были оправдывающія ихъ теоріи, строить жизнь не по прихоти индивидзшльныхъ влеченій, а по тмъ началамъ совсти и разума, которыя выработаны коллективною мыслью всего человчества!

Такимъ завтомъ звзтчнтъ и „Жизнь графа Витторіо Альфіери, написанная имъ самимъ“.

А. Андреева.

ПРЕДИСЛОВІЕ АВТОРА.

Ріегідие зиат ііагп паггаге (ідисіагп роііиз шогиш циат аггодапііат агЬНгаІі зипК

Тасііиз „ііа Адгісоіае'.

Страстная суббота, у-го апргьлл 1790 года. Париоюъ.

Говорить о себ, а тмъ боле писать о себ—такое желаніе, несомннно, рождается отъ избытка любви къ себ. Я не собираюсь предпослать исторіи моей жизни ни пустыхъ извиненій, ни фальшивыхъ и призрачныхъ мотивовъ, которые вдобавокъ не встртили бы ни у кого доврія и представили бы въ невыгодномъ свт правдивость моего дальнйшаго повствованія. Сознаюсь прямодушно, что причина, заставляющая меня разсказывать свою жизнь, хотя и лежитъ, можетъ быть, еще и въ дрзггихъ чувствахъ, но, главнымъ образомъ, заключается въ любви къ самому себ—въ дар, которымъ въ большей или меньшей степени природа одлила всхъ людей, въ особенности же писателей и среди нихъ въ наибольшей мр поэтовъ, или мнящихъ себя таковыми. И даръ этотъ—драгоцннйшая вещь; ибо онъ является двигателемъ всего великаго, если къ нему присоединяется отчетливое пониманіе средствъ, какія могутъ быть въ нашемъ распоряженіи, и просвщенное влеченіе къ истин и красот, что, впрочемъ, одно и тоже.