Въ август мсяц этого же 1775 года, боясь, что въ город бз– дз' вести слишкомъ разсянттю жизнь и не смогу учиться, какъ хотлъ бы, я удалился въ горы, отдляющіе Пьемонтъ отъ Дофинэ, гд провелъ боле двзтхъ мсяцевъ въ маленькой деревз'шк Сезаннъ у подножья Монджиневро, гд по преданію Аннибалъ перешелъ черезъ Альпы

Какъ ни склоненъ я по природ своей къ обдуманности въ посыпкахъ, иногда мн случается уступать Завлеченію минзгты. Когда я остановился на этомъ ршеніи, я не подз'малъ о томъ, что въ этихъ горахъ мн придется опять столкнз’ться съ проклятымъ франиз'зскимъ языкомъ, избгать котораго я старался съ понятнымъ и законнымъ упорствомъ. Объ этомъ я вспомнилъ, когда подз'малъ про аббата, который годъ тому назадъ сопровождалъ меня въ моемъ комическомъ пз^тешествіи во Флоренцію. Онъ былъ изъ Сезаннъ звали его Айо. Это былъ человкъ большого зтма, жизнерадостный философъ, ушедшій во франнузскз'ю и латинскую литературу. Онъ былъ наставникомъ двухъ братьевъ,—съ которыми я очень дружилъ въ годы ранней юности. Тогда я сошелся и съ Айо; съ годами наши отношенія упрочились. Нз– жно отдать должное аббату—въ т годы онъ длалъ все, что могъ, чтобы вдохнуть въ меня любовь къ литератур; онъ всегда уврялъ меня, что я могу имть въ ней зю-пхъ; но все это было напрасно. Часто мы встзшали съ нимъ въ забавное соглашеніе: онъ читалъ мн цлый часъ романъ или собраніе сказокъ „Тысяча и одна ночь", посл чего я соглашался слушать—не боле чмъ десять минутъ—отрывки изъ трагедій Расина. И весь превращаясь въ слухъ во время чтенія глупостей, я засыпалъ подъ нжнйшіе стихи великаго трагика. Это приводило Айо въ ярость и онъ осыпалъ меня вполн заслуженными упреками. Такъ мало было во мн предрасположенія сдлаться творцомъ трагедій въ ту порзг, когда я находился въ первомъ отдленіи королевской академіи. Но и позже я не выносилъ монотоннаго, маловыразительнаго и ледяного французскаго стиха, который не казался мн стихомъ ни тогда, когда я не зналъ, что такое стихъ , ни тогда, когда, кажется, я знаю, что это такое.

Возвращаюсь къ моему лтнемз' убжищу Сезаннъ, гд кром моего литератзфнаго аббата былъ еще аббатъ музыкантъ, у котораго я научился бренчать на гитар

ннстрз'мент, созданномъ, чтобы вдохновлять поэтовъ; я чувствовалъ къ нему нкоторз’Ю склонность, причемъ прилежаніе мое въ этомъ занятіи совсмъ не соотвтствовало восторгу, возбуждаемому во мн звуками гитары.

Такимъ образомъ, ни на этомъ инстрзтмент, ни на клавесин, на которомъ меня з'чили играть въ дтств, я игралъ не выше посредственности, хотя слухъ и музыкальное воображеніе у меня всегда были чрезвычайно развиты.

Итакъ, я провелъ лто съ двумя аббатами, изъ которыхъ одинъ своей гитарой разсивалъ столь новую для меня тоскз^ серьезныхъ и ревностныхъ занятій, а другой заставлялъ проклинать его французскій языкъ.

Но со всмъ тмъ для меня это было восхитительное и самое плодотворное время жизни, ибо тз'ТЪ я впервые собралъ самого себя и сталъ работать надъ воспитаніемъ ума и очищеніемъ способностей, заросшихъ мхомъ въ эти десять лтъ летаргическаго забытья и преступной праздности. Я принялся переводить и перекладывать въ нтальянскз'ю нроззг „Филиппа" и „Полиника", явившихся на свтъ во французскихъ лохмотьяхъ.

Но не взирая на весь мой жаръ въ этой работ, трагедіи такъ и остались ползуфранцзгзскими, нолзштальян-скими, подобными горящей бумаг, о которой поэтъ говоритъ:

...Ш соіог Ьгипо Сііе поп ёпего апсога, е іі Ьіапсо шиоге.

Въ этихъ трзщолюбивыхъ усиліяхъ переложенія французскихъ мыслей въ итальянскіе стихи, я пришелъ къ намренію передлать третій варіантъ „Клеопатры". Нсколько сценъ изъ нея, написанныхъ по-французски, были прочтены цензору моему, графу Агостино Тана, который больше интересовался драматической ихъ стороной, чмъ грамматической; онъ нашелъ, что он сильны и очень красивы, особенно сцена междзу Авгзгстомъ и Антоніемъ; но когда я превратилъ все это въ якобы итальянскіе, вымучен-ные стихи, написанные точно для пнія, они показались

ему ниже посредственнаго. Онъ сказалъ мн это въ глаза и я поврилъ ему; скажу больше, я почувствовалъ какъ и онъ. Нтъ сомннія, что въ поэзіи одяніе составляетъ половину ея существа и что въ нкоторыхъ родахъ (въ лирическомъ, напримръ) форма это все. Въ такой мр, что стихи:

Соп Іа Іог апііа сЬе раг регзопа

оказываются выше такихъ, гд

Роззег §етше 1е§аіе іп ііе апеііо.

Прибавлю здсь, что отецъ ГІачіауди, какъ и графъ Тана, особенно послдній, пріобрли право на вчную мою благодарность за правду, которую я всегда отъ нихъ слышалъ, и благодаря которой встзшилъ на врный писательскій путь. Довріе мое къ этимъ двумъ людямъ было таково, что вся моя литературная карьера зависла отъ нихъ. По малйшему ихъ знакз>- я бросилъ бы въ огонь всякое не одобренное ими произведеніе, какъ и сдлалъ со многими стихами, не заслуживавшими исправленія. Если я поэтъ, — я долженъ прибавить: поэтъ

милостью Бога, Пачіауди и Тана. Они были священными моими покровителями въ жестокой битв, которой я долженъ былъ заполнить первый годъ своей литературной жизни. Это была яростная борьба съ франдзгз-скими періодами, со всми формами франдзчзской рчи, совлеченіе старыхъ одеждъ съ собственныхъ идей и одваніе ихъ въ совершенно новыя. Словомъ, я долженъ былъ совмстить сознательное изученіе созрвшаго человка съ усиліями ребенка. Невроятный и неблагодарнйшій въ мір трудъ, отъ котораго, смю утверждать, бжалъ бы всякій, кого не пожирало бы столь сильное пламя, какимъ охваченъ былъ я.

Закончивъ переводъ этихъ двз^хъ трагедій въ плохой проз, я принялся изз’чать стихъ за стихомъ въ хронологическомъ порядк нашихъ лучшихъ поэтовъ, отчеркивая на поляхъ маленькими перпендикулярными черточками мысли, выраженія и созвз’чія, доставлявшія мн большее или меньшее зщовольствіе. Находя Данте еще

слишкомъ труднымъ, я взялъ Тассо, котораго до сихъ поръ не раскрывалъ. Я читалъ его съ такимъ кропотливымъ прилежаніемъ, заставляя себя разыскивать въ немъ тысячи оттнковъ, тысячи противорчивыхъ мыслей, что посл трз^да надъ десятью строфами, я не отдавалъ з– же себ отчета, что прочелъ, и 43'вствовалъ себя боле З'сталымъ и истощеннымъ, чмъ сочиняя собственные стихи. Но понемногу приспособляясь къ такого рода чтенію, я прочелъ „Освобожденный Іерусалимъ" Тассо, Аріостовскаго „Орландо", затмъ Данте, безъ комментаріевъ, и, наконецъ, Петраркз% овладвая всмъ этимъ съ одного раза, и покрывая замтками страницы классиковъ. О пониманіи чисто историческихъ трзщностей Данте я мало заботился; но когда не понималъ какого-нибзщь выраженія, оборота рчи или отдльнаго слова, я готовъ былъ на какую угодно работу для разъясненія загадки. Часто приходилось ошибаться, но тмъ боле гордъ я былъ, когда изрдка задавалось добиться истины самомз– .

При этомъ первомъ чтеніи мой умъ, такъ сказать, страдалъ несвареніемъ прочитаннаго, и я совсмъ не З'сваивалъ истиннаго дз'ха этихъ четырехъ великихъ свточей. Но потомъ пріучился вникать въ ихъ смыслъ, разбираться, наслаждаться ими и, можетъ быть, отчасти походить на нихъ самомз\

Петрарка казался мн еще боле труднымъ, чмъ Данте, и сначала нравился меньше. Ибо трзщно почзгв-ствовать настоящее очарованіе поэта, если прилагаешь з'си-лія къ самому пониманію его. Но предполагая писать блымъ стихомъ (егзо зсіоііо), я искалъ для себя образца въ этомъ род поэзіи. Мн посовтовали переводъ Стація, сдланный Бентиволіо.