УІоя невинная любовь къ этимъ послз’шникамъ дошла до того, что я не переставая думалъ о нихъ и о ихъ различныхъ обязанностяхъ. То они вставали передъ моимъ воображеніемъ со своими благочестивыми свчами

въ рукахъ, участвуя въ месс съ ангельски сосредоточенными лицами; то я представлялъ ихъ себ съ кадильницами на стз'пеняхъ алтаря. Всецло поглощенный этими образами, я сталъ небрежно относиться къ ученію и занятіямъ и всякое общество стало для меня несноснымъ.

Въ одинъ изъ такихъ дней, когда згчителя со мной не было и я оставался совершенно одинъ въ комнат, я розыскалъ слово «братья» въ итальянскомъ и латинскомъ словар и зачеркнулъ его, замнивъ словомъ «отцы». Хотлъ ли я этимъ возвысить ихъ въ сан или просто почтить маленькихъ послушниковъ, съ которыми ни разу не сказалъ ни слова,—кто знаетъ?

Меньше всхъ на свт я самъ зналъ о томъ, чего хотлось мн. Я слышалъ до этого, какъ слово «братъ» произносилось съ нкоторымъ пренебреженіемъ, а слово „отецъ"—съ почтеніемъ.

Это были, вроятно, единственныя основанія, заставившія меня внести поправку въ мои словари. И я тщательно и со страхомъ скрывалъ отъ учителя эти поправки, сдланныя очень неуклюже съ помощью ножика и пера; учитель ничего не подозрвалъ и, не догадываясь о нихъ, такъ объ этомъ и не узналъ. Для того, кто захочетъ поразмыслить надъ этими наивными выходками, въ нихъ откроется зерно страстей бзтдущаго мз’жчины и он не покажутся столь дтскими и смшными, какими могли представиться съ перваго взгляда.

1756-

Изъ этихъ странныхъ вспышекъ чзтвства, о которомъ я не имлъ еще никакого понятія, но которое уже дйствовало такъ могз’щественно на мое воображеніе, родилась въ то время та меланхолическая настроенность, которая мзло-по-малу стала господствующей чертой моего характера. Однажды, въ возраст между семью и восемью і'одами, когда я находился въ подобномъ состояніи, причину котораго, можетъ быть, нз’жно искать также и въ слабости моего здоровья, я воспользовался тмъ, что

наставникъ и слуга оставили меня одного и выбжалъ потихоньку на черный дворъ, куда вела дверь изъ моей комнаты.

На этомъ двор въ изобиліи росли сорныя травы, и я принялся рвать ихъ полными горстями и набивать ими ротъ, насколько это было возможно, съ ожесточеніемъ разжевывая и глотая жесткія листья и не обращая вниманія на ихъ горькій и дкій вкусъ.

Я слышалъ, не помню когда, отъ кого и при какихъ обстоятельствахъ, что есть ядовитая трава, называемая цикутою, отъ которой можно замереть. У меня не было сознательнаго намренія и желанія умереть и я даже не понималъ, что такое смерть, но повинзтясь темномз^ инстинкту и печали, причина которой мн также была невдома, я жадно набросился на эти травы въ надежд, что между ними найдется и цикз’та.

Но невыносимая горечь и жесткость этого кушанья скоро заставила меня бросить его; почзъствовавъ при-ступъ тошноты я спрятался въ садъ, примыкавшій ко ДВОРЗ', И ТЗ'ТЪ, скрытый отъ всхъ взоровъ, освободился начисто отъ всей проглоченной мной отравы; вернувшись въ комнату, я молча переносилъ легкзчо боль въ тл и спазмы въ желзщк. Наставникъ засталъ меня въ такомъ состояніи, но ни о чемъ не догадался, а я ничего не сказалъ емзо Скоро надо было идти обдать и мать, увидвъ мои красные и припухшіе глаза, какъ бываетъ посл рвоты, настойчиво стала разспрашивать меня, во что бы то ни стало жела-я узнать, что со мной слз^чилось. Во время ея допроса колики желудка усились и я не могъ продолжать сть, но зчюрствовалъ въ нежеланіи отвчать. Итакъ, я старался выдержать молчаніе и одновременно скрыть испытываемз'ю боль; а мать продолжала допрашивать и грозить. Всмотрвшись въ мое страдающее лицо и замтивъ, что гзтбы у меня зеленыя,—я не догадался ихъ вымыть,—она испзч'алась, вскочила и, подбжавъ ко мн, еіце настойчиве стала требовать отвта; подъ вліяніемъ страха и боли я въ слезахъ повинился ей во всемъ.

Мн сейчасъ же дали какое-то лекарство и все окончилось благополз'чно, если не считать того, что въ наказаніе меня заперли на нсколько дней въ комнату; уединеніе же это дало новзчо пищу моей меланхоліи.

Глава IV.

РАЗВИТІЕ ХАРАКТЕРА, НАБЛЮДАЕМОЕ ПО РАЗЛИЧНЫМЪ МЕЛКИМЪ ФАКТАМЪ.

15 апрля.

Вотъ каковъ былъ мой характеръ въ первые годы пробзокденія моего сознанія.

Обыкновенно спокойный и молчаливый, необычайно живой и болтливый по временамъ, упрямый и своенравный передъ чрезмрной 43'жой настойчивостью, покорно поддающійся ласковымъ зтвщаніямъ, сдерживаемый больше всего страхомъ выговора, въ сильнйшей степени склонный къ смущенію и дерзко отстаивающій свою независимость тамъ, гд не умли подойти ко мн ласково.

Чтобы лучше дать отчетъ себ и дрз'гимъ въ этихъ первыхъ предположеніяхъ, которыя природа начертала въ моей душ, я изберу изъ многочисленныхъ маленькихъ исторій моего ранняго дтства дв или три, запомнившіяся мн очень хорошо и живо рисующія мой характеръ. Изъ всхъ наказаній, которыя ко мн примнялись, наибольшее горе, доводившее меня почти до болзни и повторявшееся всего раза два или три, было приказаніе идти къ обдн съ ночной сткой на голов—головной Заборъ, совершенно скрывавшій волосы. Первый разъ, когда на меня было наложено это взысканіе (я не помню за что именно), я пошелъ съ з'чителемъ, почти тащившимъ меня за рзтку въ сосднюю кармелитскзчо церковь, мало посщаемую, подъ огромными сводами которой едва собиралось человкъ сорокъ. Тмъ не мене это наказаніе такъ подйствовало на меня, что мсяца три я велъ себя

безупречно. Раздумывая впослдствіи о причинахъ этого впечатлнія, я находилъ ихъ дв: одна заключалась въ мысли, что глаза всхъ должны были устремиться на мою стку и что я, должно быть, очень смшонъ и безобразенъ въ ней, и вс должны признать меня за настоящаго злодя, разъ я подвергнз’тъ такой зокасной кар; во-вторыхъ, я боялся, что меня завидятъ мои возлюбленные послз^шники; это по истин разрывало мн сердце.

Не есть ли это въ миніатюр и твой портретъ, о, читатель, портретъ всхъ людей, уже жившихъ и тхъ, кто бзтдетъ жить, ибо, правду говоря, вс мы дти, обреченныя навсегда оставаться дтьми.