Глава XXIX.

ВТОРОЕ НАШЕСТВІЕ. — СКУЧНЫЯ ДОМОГАТЕЛЬСТВА ГЕНЕРАЛА-ЛИТЕРАТОРА.—МИРЪ, СМЯГЧИВШІЙ НЕМНОГО НАШИ БДСТВІЯ,—Я ЗАДУМЫВАЮ ОДНОВРЕМЕННО ШЕСТЬ КОМЕДІЙ.

13 мая 1800 года.

Рщва Италія успла оправиться на нсколько мсяцевъ отъ гнета и грабежей францз'зовъ, какъ з'дивитель-ная битва при Маренго сдлала всю ее снова добычей

Франціи, и, кто знаетъ, на сколько лтъ. Я былъ подавленъ этимъ на ряду съ другими, и больше другихъ; но, склонивъ голову передъ необходимостью, занялся приведеніемъ къ концу своихъ работъ и не заботился больше объ опасностяхъ, къ которымъ уже привыкъ, и, вроятно, не отвыкну, такъ какъ гнусности политики заставляютъ постоянно жить среди нихъ.

Поглощенный задачей собрать и пересмотрть свои четыре перевода съ греческаго, я проводилъ время лишь въ изз^ченіяхъ того, къ чемз? приступилъ такъ поздно.

Наступилъ октябрь мсяцъ, и 15 числа, въ моментъ, когда этого по договору, заключенному съ императоромъ, меньше всего можно было ожидать, францз’зы снова бросились на Тосканз% находившзчося, какъ они это знали, подъ покровительствомъ великаго герцога, съ которымъ они не вели войны. На этотъ разъ у меня не было времени выхать въ деревню, и я долженъ былъ видть и слышать ихъ, само собой разз^мется, только на улиц Въ конц концовъ, самымъ досаднымъ и труднымъ обстоятельствомъ при этомъ была повинность военнаго постоя, но флорентійской коммзш пришла въ голову счастливая мысль освободить меня отъ нея, какъ иностранца и обладателя тснаго и неудобнаго для этой цли дома.

Освобожденный отъ этой непріятности, для меня самой жестокой изъ всхъ другихъ и самой тягостной, я примирился со всмъ остальнымъ, что еще могло случиться. Я, такъ сказать, затворился въ своемъ дом, и за исключеніемъ двухчасовой прогулки, которую совершалъ каждое утро для здоровья въ наиболе зщаленныхъ и пустынныхъ мстахъ, всецло погрузился въ запорную работзг, и не видлся ни съ кмъ.

Но хотя я бжалъ францзтзовъ, французы не хотли оставить меня въ поко, и на горе мое одинъ изъ ихъ генераловъ, причастный литератур, пожелалъ познакомиться со мной и два раза появлялся у моихъ дверей, не заставая меня дома, такъ какъ я позаботился о томъ, чтобы меня никогда нельзя было застать. Я не хотлъ

даже отплатить ему вжливостью за вжливость и послать свою карточку. Нсколько дней спустя, онъ прислалъ сказать черезъ посланнаго, въ которомъ часу онъ можетъ быть у меня. Видя его настойчивость и не желая доврять устнаго отвта слуг, который могъ переиначить мои слова, я написалъ на клочк бумаги, что Витторіо-Альфіери во избжаніе какого-либо недоразумнія въ отвт господину генералу, сообщаетъ его письменно черезъ слугу; что если бы господинъ генералъ, въ качеств коменданта Флоренціи, прислалъ ему приказъ ждать его у себя въ дом, Альфіери немедленно подчинился бы этому, не умя противиться сил правителей, какова бы она ни была; но если генералъ желаетъ лишь удовлетворить личному любопытству, Витторіо Альфіери, нелюдимый по своей природ, не желаетъ больше заводить знакомствъ ни съ кмъ, и проситъ вслдствіе этого з'волить его отъ необходимости знакомиться.

Генералъ отвтилъ мн въ двухъ словахъ, гд говорилъ, что мои произведенія внушили ему желаніе со мною познакомиться, но что узнавъ о моемъ нелюдимомъ настроеніи, онъ больше не будетъ безпокоить меня. Онъ сдержалъ свое слово и такимъ образомъ я спасся отъ непріятности, боле тяжкой и боле отвратительной, чмъ всякое другое наказаніе.

Между тмъ, Пьемонтъ, мое бывшее отечество, уже кельтизовавшійся по-своему и желавшій обезьянничать во всемъ со своихъ господъ, преобразилъ Академію Наукъ, до этого бывшую королевской, въ національный институтъ по образцу парижскаго, гд были собраны произведенія изящной словесности и искусствъ.

Этимъ господамъ,—я не сумю привести ихъ имена, (Калузо сложилъ съ себя должность секретаря Академіи), вздумалось избрать меня членомъ института, о чемъ я былъ извщенъ письмомъ. Предупрежденный объ этомъ аббатомъ, я отослалъ имъ письмо, не читая, и поручилъ другу моему передать зютно, что я не вступлю въ это собраніе, какъ и ни въ какое другое, и меньше чмъ во

всякое другое, въ Академію, которая недавно исключила съ такой небрежностью и несправедливостью трехъ столь почтенныхъ людей, какъ графъ Бальбо, кардиналъ Жер-диль и кавалеръ Мороццо, не выставивъ другихъ мотивовъ, кром того, что они были слишкомъ роялисты. Я не роялистъ и никогда имъ не былъ. Но это не основаніе еще присоединять меня къ этой клик. Моя республика не похожа на ихъ. И моей задачей было во всемъ постз'пить иначе, чмъ они.

Разгнванный нанесеннымъ мн оскорбленіемъ, я измнилъ своему слову и, набросавъ четырнадцать рифмован-ныхъ строчекъ на эту тему, послалъ ихъ моему друг}'. Но я не сохранилъ копіи съ нихъ, и это стихотвореніе, также какъ и дрз'гія, выхваченныя негодованіемъ у моего пера, никогда не попадутъ въ собраніе моихъ стиховъ, и безъ того слишкомъ многочисленныхъ.

Въ сентябр мсяц предшествующаго года у меня не хватило силъ противостоять новому или, лучше сказать, обновившемз'ся порывз' моей природы, на этотъ разъ слишкомъ могущественной}', взволновавшему меня на нсколько дней и повиноваться которому было необходимо, потому что нельзя было его преодолть. Я задумалъ и набросалъ шесть комедій, зародившихся во мн, можно сказать, одновременно. У меня всегда было намреніе испробовать себя на этомъ поприщ. Я ршилъ даже написать двнадцать пьесъ.

Но различнаго рода помхи, безпокойство душевное и больше всего изсз'шающій, упорный трудъ изученія необъятно обширнаго языка, какъ греческій, отвлекли меня отъ этого; истощивъ мой мозгъ, и убдившись, что отнын для меня невозможно никакое творчество, я уже не думалъ о немъ. Но не знаю, какимъ образомъ въ самые печальные моменты моего рабства, когда обстоятельства не оставляли никакой надежды на благополучный исходъ, и когда у меня не было ни времени, ни средствъ воплотить свои замыслы, мой духъ выпрямлялся, и я ЧЗ'ВСТВО-валъ, какъ зажигаются во мн искры творческаго огня. Че-