Эти три послдніе дня я предполагалъ, какъ и сдлалъ это позже, отдать въ послдовательномъ порядк тремъ трагикамъ, Аристофану, еокриту и другимъ поэтамъ или прозаикамъ, чтобы увидть, могу ли я зтлу-биться въ этотъ языкъ—не говорю уже, знать его (чтб было бы химерой)—но, по крайней мр, понимать настолько хорошо, какъ латынь.

Этотъ способъ, придз’манный мною, мало-по-малу сталъ для меня очень удобнымъ, вотъ почему я говорю о немъ въ подробностяхъ, надясь, что въ этомъ самомъ вид или измненный сообразно съ каждымъ вкусомъ, онъ будетъ полезенъ для тхъ, кто посл меня пожелаетъ заняться такимъ изученіемъ. Библію я читалъ сначала по-гречески въ ватиканскомъ текст семидесяти толковниковъ, тзттъ же свряя его съ александрійскимъ.

Затмъ, сверхъ утреннихъ главъ, я перечитывалъ дв или три главы по-итальянски въ переводахъ Діодати, столь врныхъ еврейскому тексту. Я читалъ ихъ еще по-латыни въ Вз'льгат и, наконецъ, въ латинскомъ же подстрочник, сдланномъ съ еврейскаго оригинала. Посл нсколькихъ лтъ такого интимнаго общенія съ этимъ языкомъ, вьючивъ его азбз'кз7, я научился читать еврейскія слова, схватывать ихъ созвучія, большею частью мало пріятныя, странные для насъ обороты рчи, совмщающіе величіе съ варварствомъ.

Что касается Гомера, я началъ читать его по-гречески вслухъ, безъ всякихъ приготовленій, и переводилъ подстрочно на латинскій, никогда не останавливаясь на тхъ мстахъ, гд встрчалась какая-нибудь трзщность, т шестдесятъ-восемьдесятъ и, самое большое, сто стиховъ, которые я хотлъ вызтчить каждое утро. Изуродовавъ ихъ такимъ образомъ, я скандировалъ вслухъ ихъ на греческомъ язык. Затмъ читалъ древнихъ комментаторовъ, латинскія примчанія Бэрнеса, Клэрка, Эрнста. Затмъ бралъ печатный латинскій подстрочникъ и перечитывалъ его съ греческимъ оригиналомъ, пробгая глазами мои строчки, чтобы видть, гд и ночем}7 я сдлалъ ошибку, когда переводилъ первый разъ. Затмъ въ моемъ греческомъ текст, тамъ, гд комментаторъ забылъ освтить что-нибудь, я длалъ это самъ на поляхъ съ помощью дрзтихъ греческихъ словъ, соотвтственныхъ по значенію своемз7, которыми меня снабжали большею часть Эвсикій, Этимологиконъ и Фаворинъ. Вслдъ за тмъ я записывалъ вс странныя выраженія, слова,

фигуры, въ вид колонны, и пояснялъ по-гречески. Потомъ читалъ комментаріи Евстазія на эти же стихи, которые, такимъ образомъ, разъ пятьдесятъ проходили передъ моими глазами со всми ихъ толкованіями. Такой методъ изученья можетъ показаться скучнымъ и нсколько грубымъ. Но, вдь, и у меня самого лобъ былъ крпкій, и чтобы начертать что-нибудь на пятидесятилтней ткани, нуженъ совсмъ иной рзецъ, чмъ для двадцатилтней.

Пиндаръ въ предшествующіе годы былъ для меня предметомъ еще боле труднаго изученія, чмъ то, о которомъ сейчасъ шла рчь.

У меня есть маленькій томикъ Пиндара, гд нтъ ни одного слова, надъ которымъ бы не стояло цифры, надписанной моей рукою для того, чтобы съ помощью цифръ—-і, 2, з ит. д., иногда до сорока и выше, отмтить мсто, занимаемое каждымъ словомъ въ его возстановленномъ значеніи среди этихъ безконечныхъ, подобныхъ лабиринтамъ, періодовъ. Но я не довольствовался этимъ; въ теченіе трехъ дней, посвященныхъ данному поэту, я бралъ другое изданіе Пиндара, очень старое, очень плохое, римское изданіе Каліерджи, къ которому не были прибавлены еще схоліи. По этому текст}т я читалъ, какъ и Гомера, переводя съ греческаго на латинскій подстрочно, и дальше продлывалъ все то же, что и съ Гомеромъ.

Потомъ я писалъ по-гречески на поляхъ поясненія того, что авторъ хотлъ сказать, иначе говоря освобождалъ его мысль отъ метафоръ. Ту же работу я совершилъ надъ Эсхиломъ и Софокломъ, когда пришло для нихъ время занять мсто Пиндара. Вс эти труды и безумное упорство въ нихъ страннымъ образомъ ослабили мою память, и тмъ не мене я долженъ признаться, что выучилъ не очень-то много, и при первомъ чтеніи способенъ длать грубйшія ошибки. Но это изученіе стало для меня настолько дорогимъ и настолько необходимымъ, что съ 1796 года я ни разу не пропустилъ этихъ трехъ утреннихъ часовъ для занятій; и если сочи-

нялъ что-нибудь, какъ, напримръ,,Альцесту“, сатиры или стихотворенія, на это я употреблялъ другіе часы. Для собственнаго творчества я назначалъ лишь оставшееся время, отдавая изученію лучшую часть дня, и если бы передо мной поставили на выборъ: сочинительство, или изученіе, я пожертвовалъ бы сочинительствомъ.

Распредливъ такимъ образомъ жизнь, я заперъ въ сундуки вс свои книги, исключая тхъ, которыми пользовался при работ, и отослалъ ихъ въ одн}' виллзг за чертой Флоренціи, чтобы не лишиться ихъ во второй разъ.

Это вторженіе, такъ ожидавшееся и такое ненавистное, произошло 25 марта 1799 года при обстоятельствахъ, которыя извстны каждому,—а если неизвстны, то и не заслуживаютъ того, чтобы ихъ знали; эти продлки рабовъ всегда одинаковы и во всхъ случаяхъ он одного цвта. Въ тотъ же день, черезъ нсколько часовъ посл вступленія французовъ, моя Дама и я перехали въ виллу за воротами Санъ-Галло, близъ Монтуги, предварительно отправивъ туда все изъ нашего флорентійскаго дома, предоставленнаго разорительному удлу—стать военной квартирой.