Среди замтокъ, которыя онъ сдлалъ на поляхъ моей рукописи, попадались очень веселыя и забавныя; он вызывали у меня добродушный смхъ, хотя и касались моихъ слабыхъ сторонъ: такъ напримръ, относительно моего стиха, гд встрчается выраженіе: „лай

сердца", онъ приписалъ: „эта литература слишкомъ отзываетъ псарней; совтзчо съ ней разстаться".

Такія замтки на поляхъ рзгкописи перваго акта и отеческіе совты въ письм, ее сопровождавшемъ, вдохнули въ меня ршимость все передлать сызнова съ большей осмотрительностью и съ заиленнымъ упорствомъ въ работ. Въ реззыьтат ползшилась трагедія, которая была поставлена въ Тзфин іб-го іюня 1775 года.

Не зщовольствовавшись тмъ, что снова домчалъ отцу Пачіазщи просмотромъ моего новаго опыта, я надодалъ съ нимъ еще нсколькимъ почтеннымъ лицамъ, среди которыхъ былъ графъ Агостино Тана, мой ровесникъ, числившійся уже королевскимъ пажемъ когда я учился еще въ академіи. Воспитаніе наше было одинаковое, но онъ, бросивъ придворнзчо слзокбз', весь отдался изз’ченію итальянской и францзтзской литера-тзгры и воспиталъ свой вкзгсъ,—особенно въ области критики философской, но не лингвистической. Тонкость, изящество и мткость его замчаній по поводу моей злополучной „Клеопатры" были таковы, что я самъ охотно смялся бы вмст съ нимъ, если бы з' меня хватило на то мужества. Но заколы его были для меня черезчзфъ чзгвствительны.

Къ трагедіи я прибавилъ маленькій фарсъ, который долженъ былъ слдовать непосредственно за моей „Клеопатрой"; я озаглавилъ его „Поэты". Ни фарсъ, ни трагедія не были ужъ такъ безнадежно глупы; то тамъ, то здсь въ нихъ блистали искорки, чувствовалась извстная соль. Въ „Поэтахъ" я вывелъ себя самого на сцену подъ именемъ Зевсиппа и первый осмялъ свою „Клеопатру". Я вызывалъ тнь самой царицы съ нкоторыми другими героинями трагедіи и она произносила приговоръ надъ моимъ произведеніемъ, сравнивая его съ другими плохими трагедіями поэтовъ моихъ соперниковъ, чьи пьесы по правзг могли считаться сестрами моей, съ тою лишь разницей, что ихъ трагедіи были зрлымъ плодомъ з'же вполн опредлившейся бездарности, тогда

какъ моя была скоросплымъ порожденіемъ невжества, способнаго къ просвщенію.

Оба эти представленія сопровождались апплодисментами въ теченіе двухъ вечеровъ, непосредственно слдовавшихъ одинъ за другимъ. Мн предлагали поставить ихъ третій разъ, но въ это время я уже пришелъ въ себя и раскаялся отъ всей души въ дерзости своего выстзшленія передъ пз'бликой, хотя послдняя и проявила ко мн много снисходительности; я употребилъ вс зюилія, чтобы отговорить актеровъ и завдующаго театромъ отъ дальнйшихъ постановокъ. Но съ этого рокового вечера я почувствовалъ, какъ вспыхнзоіъ въ моихъ жилахъ такой огонь, такое живое стремленіе по настоящемзт, по заслугамъ завоевать первенство въ театр, что съ этимъ пожирающимъ пламенемъ никакая любовная горячка не могла сравниться.

Таково было мое первое выетзчіленіе передъ пз'бли-кой. И если позднйшія мои произведенія, отличающіяся — увы!—своей многочисленностью, не поднялись бы надъ первыми, такое начало длиннаго пути, полнаго лишь доказательствами моей бездарности, было бы по истин смшнымъ и нелпымъ. Но если, наоборотъ, когда-нибзщь меня ждала честь стать однимъ изъ писателей, стяжавшихъ небезызвстное имя въ театр, потомство въ прав сказать, что въ моемъ шутовскомъ появленіи на Парнас съ трагической котзфной на одной ног и съ сандаліей комедіанта на другой, таилось нчто серьезное.

На этомъ кончается повствованіе о моей юности и я не сумлъ бы избрать лучшаго дня для ознаменованія .моего перехода въ зрлый возрастъ.

ЧЕТВЕРТАЯ ЭПОХА.

ЗРЛЫЙ ВОЗРАСТЪ.

ОНЪ ОБНИМАЕТЪ БОЛЪЕ ТРИДЦАТИ ЛЪТЪ, ОТДАННЫХЪ СОЧИНЕНІЮ, ПЕРЕВОДАМЪ И РАЗНАГО РОДА ИЗУЧЕНІЯМЪ.

.ДВ ПЕРВЫЯ ТРАГЕДІИ, „ФИЛИППЪ 11“ И „ПО-ЛИНИКЪ“, НАПИСАННЫЯ ПО-ФРАНЦУЗСКИ, ПРОЗОЙ, ПОКА ЧТО — ЦЛОЕ НАВОДНЕНІЕ ДУРНЫХЪ

СТИХОВЪ.

іо мая.

' Мн было около двадцати семи лтъ, когда я принялъ стойкое ршеніе сдлаться творцомъ трагедій. Чтобы отважиться на такое дерзкое предпріятіе, вотъ какія •были у меня данныя.

Духъ ршительный, неукротимый, упорный; сердце переполненное страстями всякаго рода. Дв изъ нихъ владычествовали надъ остальными и странно переплетались между собою—любовь, со всми ея безумствами, и глубокая ненависть, отвращеніе ко всякой тираніи. Къ этой хаотической первооснов присоединились отдаленные неясные отголоски разныхъ французскихъ трагедій, которыя я видлъ въ театр много лтъ назадъ. Ибо, правду сказать, я не прочелъ до сихъ поръ ни одной трагедіи и далекъ былъ отъ размышленія о нихъ.

Прибавьте къ этому полнйшее невжество относительно правилъ трагической поэзіи и почти нолнучо неопытность въ незамнимомъ, божественномъ искусств управленія роднымъ языкомъ.

Все это было облечено у меня твердой корой самомннія, врне, непостижимой дерзости и буйности нрава, благодаря чемзт я могъ лишь изрдка, съ трудомъ и сдерживая себя, узнавать, изслдовать и выслз’іпивать

правду. На такой почв—читатель, я думаю, согласится съ этимъ—легче было взрастить жестокаго и грубаго государя, чмъ просвщеннаго писателя.