— Что случилось, Сергей Ильич? Расскажи толком, — попросил парторг.

— Выполнял я партийное поручение честно, крепился, терпел, а теперь, вижу, хватит! Нет больше никакого терпежу!

— Ну конкретно-то, в чем дело?

— В том, что никаких сил больше нет, конец пришел!

Сысоев поднялся, подошел к столу и, налив себе воды из графина, залпом выпил целый стакан. Потом утер губы и сел на прежнее место.

— Коммунисту истерика не к лицу, Сергей Ильич, — спокойно сказал Ярцев. — Давай отдышись и выкладывай, с чем пришел.

Несколько минут Сысоев сидел молча, собирался с мыслями, потом рассказал, наконец, о том, что привело его в возбужденное состояние.

Еще прежде он не раз просил перевести его со склада на родную столярную работу, по которой так соскучились руки. Но на том собрании, на котором было решено вводить рабочий контроль и дальнейшие обязанности Сергея Сысоева определились, как очень важные, он ничего не сказал и остался работать. Он и теперь продолжал бы работу, если бы не почувствовал, что не может справиться физически. Со сменами Озерцовой и Любченко все было благополучно. Они были очень аккуратны. Но когда дело доходило до Шпульникова…

Тут, собственно, и начиналась главная беда Сысоева. Без недоразумений, иной раз принимавших размеры скандала, почти никогда не обходилось, особенно, если за Шпульникова вступался Костылев. Постоянное заступничество начальника цеха привело к тому, что Шпульников совсем распоясался. Правда, Сысоев еще ни разу не уступил, но постоянные скандалы в конец измотали его, тем более что большинство рабочих смены Шпульникова считало, что все их горести и низкие заработки являются плодом какой-то необъяснимой неприязни Сысоева к их мастеру.

Чаша терпения переполнилась сегодня. Утром, придя на работу, Сысоев обнаружил возле дверей склада партию тех самых деталей, которые только вчера бесповоротно забраковал. Они лежали аккуратными стопками и, по всему видно, были приготовлены к сдаче. Приглядевшись, он обнаружил, что его карандашные пометки, сделанные вчера, просто-напросто счищены. Только их и не было, дефекты же — его наметанный глаз ошибиться не мог — остались. Попав в тупик, Шпульников пытался подсунуть вчерашний брак.

Шпульников работал во второй смене и на фабрике его не было, поэтому Сысоев пригласил Костылева и предупредил, что ни одной детали принимать не будет до тех пор, пока не появится сам мастер. Костылев не принял это всерьез, но детали понадобились сборщикам. Назревал простой… Костылев забеспокоился. Он сам пересмотрел всё, приготовленное к сдаче, и убедился, что бессилен «помочь» Шпульникову. Пришлось вызвать его из дому. Он пришел в воинственном настроении, снова рассчитывая на костылевокую помощь, и набросился с бранью на Сысоева, обзывая его придирой, склочником, подлипалой… Он перебирал детали и, поднося их к самому лицу Сысоева, шумел:

— Ну что в ней брак, ну что? От других хуже принимаешь, а мои из принципа в сторону, да? Тебе Любченко пол-литровки на квартиру таскает, думаешь, не знаю, да? Вот… Тебе и от Шпульникова того же требуется, да? Не дождешься! Вот… Не на того нарвался! — Шпульников сыпал оскорблениями и оглядывался по сторонам, отыскивая Костылева. Но тот предусмотрительно исчез по каким-то обычным «неотложным делам».

Сысоев сперва молчал, дал Шпульникову выговориться. Когда тот выдохся, веско сказал, сдерживая гнев:

— Забирай брак и девай куда хочешь, не запугаешь. Подмоги не жди, смотался твой начальник цеха, видишь, не идет выручать. А за оскорбления ответишь, понял?

Но Шпульников не понял. Он снова набросился на Сысоева и в конце концов вывел его из себя.

— Убирайся отсюда! — повысил голос Сысоев. — Можешь жаловаться!

— Буду жаловаться! В газету напишу! В райком партии поеду, расскажу, какой ты есть коммунист, продажная душа!

— Какой я есть коммунист, это мне перед партией моей отвечать, а не перед тобой! — стараясь сохранить внешнее спокойствие, едва сдерживая разгуливающиеся, издерганные в давних боях нервы, сказал Сысоев…

— Вот хоть верьте, хоть нет, Мирон Кондратьевич, — закончил он свой рассказ, — еще бы минута, и ударил бы я его! Не знаю, как удержался только. Вот и всё. Дайте нервы в порядок привести, помогите, пускай к батьке на «художественный» переведут. Истосковался я по столярству. Не мое это дело «блох» на складе ловить, не гожусь. Терпежу больше нет!

— Значит, все дело в том, что у коммуниста Сысоева «не стало терпежу»? — подвел итог Ярцев. — Что же сильнее-то: желание окончательной победы или «терпеж»? Выходит, им всё большущее наше партийное дело исчерпано. Так, что ли? — Ярцев сцепил пальцы рук и положил на них подбородок, опершись о стол локтями. Он не сводил с лица Сысоева спокойных, товарищески упрекающих глаз.

— Зачем так, Мирон Кондратьевич? — несколько растерянно проговорил Сысоев. — Я ж просто замены прошу. Дело ж не пострадает, нет ведь незаменимых-то.

— Конечно, нет. Есть просящие замену.

— Ну невмоготу раз! Мирон Кондратьевич, вы поймите! Есть кроме меня-то…

— Ты солдат? — вместо ответа спросил Ярцев.

— На Карельском сражался.

— Из-под огня бегал?

— Меня под огнем в партию принимали, — медленно и раздельно проговорил Сысоев глухим голосом.

Ну вот, видишь? А здесь, выходит, пускай другие коммунисты «под огнем», а Сысоеву работку полегче?