Закончив рисовать, я вновь возвращался к размышлениям.

Порой я задавался целью сжато и как можно более просто сформулировать для себя свои собственные мысли о кино и литературе. Примерно они сводились к следующему.

С детства я очень люблю кино, но с возрастом несколько охладел к нему, особенно к тем фильмам, где с экрана лезут в зал фальшивые или надуманные переживания героев, нарочитая прекрасность героинь, счастливые или печальные — но уже заранее известные—концы любовных киноисторий. Я стал остро чувствовать фальшь и надуманность в фильмах, и, может быть, поэтому мне всегда нравятся исторические кинофильмы и такие, которые были бы близки моему взгляду на честность и мужество.

На меня, например, произвел большое впечатление фильм «Жестокость» — правдивый от начала до конца, полный мысли и чувств героев, полный оправданных поступков. Когда я его смотрел, то верил актерам, чувствовал, что такие люди жили и тогда, на заре советской власти, и сейчас живут рядом со мной.

Пожалуй, такое же отношение у меня сложилось и к книгам.

Люблю исторические романы, и особенно произведения Ольги Форш.

Как я отношусь к юмористическим рассказам, остроумным новеллам и тому подобному? Рассказы, где ситуации нежизненны и выдуманы лишь затем, чтобы вызвать улыбку и повеселить читателя, я не принимаю. Куда уж лучше хороший, остроумный и, главное, короткий анекдот, где не задумываешься над перипетиями, не анализируешь их правдоподобность, а просто смеешься...

Мне нравится Джек Лондон. В его рассказах всегда найдешь суровую правду жизни, сильные характеры и смелые поступки героев. Нравится Драйзер. Этот большой, умный ценитель жизни знал тех, о ком писал, знал и тех, для кого писал. Как летопись человеческой драмы звучит «Американская трагедия», динамичны «Финансист», «Титан», «Стоик», ярок «Гений». Мне нравится Драйзер и потому, что, перелистывая как-то полное собрание его сочинений, я с удовольствием прочитал строки, написанные в 1942 году по случаю двадцатипятилетия Великой Октябрьской социалистической революции. Прочитал и постарался запомнить. Драйзер писал:

«История видела много наций, которые поднимались и падали. Но ни в одной другой стране не были намечены столь замечательные планы и не были достигнуты столь блестящие успехи, как в Советском Союзе. Наконец-то я дожил до того, что вижу нацию, которая стремится к созданию гуманно организованного мирного сообщества и готова умереть за него».

В научно-фантастических романах я всегда пытался найти ту реальную основу, на которой строил свои коллизии писатель, и как бы ни были смелы взлеты фантазии, если я находил в них научную почву, — мне уже нравилось в произведении все, вплоть до романтической истории любви... И так далее.

В течение двух недель, проведенных в сурдокамере, за мной беспрерывно наблюдали врачи. Я же на себя взглянуть не мог, и, когда меня выпустили и дали зеркало — я обомлел: густая борода закрывала почти все лицо. Я не стал бриться з

институте и сразу помчался домой. Мне нравятся молодые кубинские «бородачи», и таким вот, похожим на них, я решил предстать перед Тамарой.

— Гера, где ты был, — с изумлением спросила она, — что побриться даже не мог?

— Не мог. Но подожди немного, будут и Там цирюльники, и тогда мы станем возвращаться к своим женам по всей форме.

р ВСЯКИЙ раз, думая о том, с чего же по-настоящему началась моя жизнь космонавта и когда впервые я почувствовал близость космоса, я вспоминаю не тот день, когда доктора сказали мне «годен», не тот день, когда меня зачислили в отряд, и даже не тот торжественный час, когда нас, молодых,-зеленых лейтенантов, вызвал к себе Главнокомандующий Военно-Воздушными Силами Советской Армии маршал Константин Андреевич Вершинин.

Правда, во время встречи с Главнокомандующим мы особенно остро поняли, что вызвал он нас для того, чтобы вот так, запросто, по-человечески познакомиться с самыми первыми из тех, кто пойдет на разведку в беспредельный и неведомый космос. Константин Андреевич долго и подробно говорил с каждым из нас. Интересовался здоровьем и самочувствием, спрашивал о наших женах и детях, о наших планах. В кабинете у маршала был и генерал-лейтенант авиации Герой Советского Союза Николай Петрович Каманин. Еще мальчишкой я много слышал и читал об этом бесстрашном полярном летчике, вместе с пятеркой других таких же, как он, смельчаков летавшем на хрупкую льдину в лагерь челюскинцев. Теперь прославленный герой, на Золотой Звезде которого стоит цифра «2», становится нашим наставником...

Впервые дыхание космоса я почувствовал в тот день, когда Главный Конструктор пригласил нас к себе на завод.

Я верю, что очень скоро о нем напишут страстные очерки, книги, поэмы, ибо этот человек достоин того, чтобы о нем слагались легенды и люди узнали, как он жил, как с юных лет зажегся авиацией, а потом, в тридцатых годах, после первой советской ракеты, которая поднялась всего на полтора километра, увлекся ракетной техникой. «Увлекся» — это, конечно, не то слово...

Молодой и напористый, образованный и глядящий далеко вперед, он много-много лет вынашивал идеи создания космических кораблей и ракетных двигателей и упорно работал над их воплощением.

Конструкторы самолетов могли проверить новую машину в воздушном океане и ошибки свои исправить согласно законам аэродинамики. Главный Конструктор космических кораблей шел непроторенными путями. Его расчеты и расчеты его друзей-энтузиастов порой базировались только на одних предположениях, на смелых догадках.

Что греха таить — вначале Главному Конструктору было-нелегко. Многие считали его беспочвенным фантастом, не верили ему, и нередко он оставался один на один со своими проектами, планами и чертежами... Он никогда не говорил нам о трудностях прошлого, но мы о них постепенно узнавали и за это проникались еще большим уважением и любовью к этому сильному духом человеку.