— Ты мой гость, Василий-новгородец, — начал Владимир. — Зову тебя на пир. А перед пиром сходи-ка в баньку — пыль дорожную смоешь, усталость прогонишь.

Только на миг дрогнули плаза Василия, но тут же он рассмеялся, кланяясь:

— Благодарствую, князь Владимир! Не случалось мне покамест в княжьих банях париться!

Княжеская баня стояла чуть на отшибе — с ещё древних времён, чтобы не вызывать гнев банного деда. Топили её для одного Мономаха — бояре и прочие гости парились в другой. Владимир чуть-чуть задержался в покоях жены, но когда пришёл к бане, там уже кто-то парился.

Сердце невольно стукнуло — вот сейчас он поймёт правду. Узнав у банщика, что Василий-новгородец уже там, Мономах переступил порог — и едва не шагнул назад. Всё заволокло таким паром, что не просто смотреть — дышать было тяжко. Чуть ли не ощупью Владимир добрался до лавки, сел. В клубах пара в полутьме кто-то быстро шагнул мимо. Хлопнула дверь.

Владимир выглянул в предбанник. Василий Микулич стоял у порога в свежей рубашке и затягивал гашник на портах. Шапка была по-прежнему надвинута на глаза, укрывая волосы. Новгородец улыбнулся раскрасневшимся лицом.

— Знатна у тебя банька, великий князь, — молвил он, кланяясь. — Уж так-то я косточки размял — снова сызнова народился. Ты уж не обессудь, что тебя не дождался.

Он набросил полушубок и вышел.

А потом был пир, на котором Владимир Мономах не спускал глаз с Василия. Тот ел и пил, не смущаясь, не по-женски налегал на жареную дичину и, как все, подставлял кубок виночерпию. Он единственный за столом был в неизменной собольей шапке, и князь Владимир, поглядывая на гостя, терзался в догадках — права или не права жена. Можно было просто кликнуть дружинников — пущай силой стащат шапку с новгородца. Останавливало иное — уж больно ловок парень. Да и кем бы ни был — Василий гость. А он не Святополк Изяславич, чтоб гостя обижать.

Мономах велел подать себе братину [19] с вином и встал, поднимая её над головой.

— Нынче гость у нас на пиру, — громко сказал он. — Василий Микулич, боярский сын, гость новогородский. Давненько новгородцы к нам с добром не хаживали — куёт крамолу Великий Новгород, сам по себе жить хочет, а не понимает того, что нельзя ему без Руси жить. Я же радею за то, чтоб была Русь едина, в одной руке. Тогда и нам жить лучше станет, и вороги на нас лезть не будут. Во все пределы земли о Руси слава идёт. Да и как не идти-то ей с такими молодцами! Тебя ради, Василий Микулич, боярский сын, и ради всех вас, дружина моя, пью я!

Он сделал глоток. Со всех сторон послышались приветственные крики. Владимир Всеволодович кивнул чашнику, и братина поплыла над головами.

— Выпей, Василий Микулич, — попросил князь.

Тот двумя руками принял братину. Не всякий вой решится одолеть её, тем более — женщина.

— За Русь я выпью, — сказал Василий, — и за наш Новгород Великий. За новгородцев, коих никто ни в бою, ни на пиру одолеть не может.

Мономах усмехнулся — хвастовство на пиру дело обычное. Плох тот, кому нечем хвалиться, — знать, ничем не славен.

— Уж тебе ли не хвалиться, — поддакнул он, — когда ты троих моих молодцев одолел.

— Правду скажу, — Василий всё держал братину в руках, — что во всём Новгороде был лишь один человек, кто меня сумел одолеть.

— И кто же? Уж не Васька ли Буслай, про которого по Руси песни поют?

— Нет, — улыбнулся Василий. — Ваську Буслая я в глаза не видал. А сильнее меня во всём Новгороде был один только Ставр Гордятич, городской сотский. Дважды сходились мы с ним — дважды он меня бивал. А ныне ты, князь, Ставра поточил, и нет в Новгороде никого сильнее меня. Да и в самом Киеве тоже!

Слышавшие эти слова бояре заворчали, хмурясь. Алёшка-ростовец, которого Василий побил, смерил его злым взглядом. А тот стоял, ничуть не смущаясь.

— За Ставра Гордятича я и выпью, — провозгласил и поднёс братину к губам.

Анастасия коснулась руки мужа.

— Видишь сам, что женщина это! — зашептала она. — Не за князя — за боярина пьёт. Не иначе, жена она ему.

— Жена? — также тихо отозвался Мономах. — Да где это видано, чтобы жена за мужем в такую даль скакала?

— Аль не веришь, что бывает сие? — Анастасия обожгла его таким взором, что Владимир Всеволодович потупился. Вспомнилась Гита и её тихая самоотверженная любовь. Вспомнились рассказы о её матери, Эдгите Лебединой Шее, которая умерла от горя на могиле Гаральда Несчастливого. Вспомнились собственные мать и мачеха, Мстиславова Христина и судьбы сестёр и дочерей. Потом на память пришла святая Ольга, которая кровью мстила за раны Игоря. Да, многое бывало. А сколько ещё будет и сколько таких подвигов останется незамеченными потому, что верные жёны не выставляют их напоказ, а просто живут и хранят верность своим мужьям, какими бы те ни были?