перспективе становится понятным смысл его полемик с соловьевцами в

переходный период. Из эпохи социальной расщепленности, по Блоку, в

революционный период открывается путь к более ясным и здоровым

человеческим отношениям. Соответственно, Блок ищет и более цельный

человеческий образ. Но цельность человека для него вовсе не мистико-

религиозная и утопическая схема, и в сущности как он сам, так и нападающие

на него соловьевцы правы, усматривая «изменнический» характер его исканий.

Все дело в том, что в Блоке-публицисте 1907 – 1908 гг. уже нельзя не видеть

пафос отрицания схем. Самообманы в отношении Блока исключаются и для

соловьевцев и для самого Блока. Это значит, что всем стало ясно: тот человек,

которого ищет Блок, относится к области сегодняшней жизни и ее коллизий, а

не к области самоутешительных иллюзий. «И, может быть, вся наша борьба

есть борьба за цельность жизни, против двойственности эстетики. Это — как

бы новое “разрушение эстетики”. И в этой борьбе терзает нас новое, быть

может самое глубокое противоречие: “мука о красоте”. Ведь жизнь — красота.

Как бы, “разрушая” эстетику, сокрушая двойственность, не убить и красоту —

жизнь, цельность, силу, могущество. Вихрь чувств, мыслей, движений

вдохновения, страсти, бессилия, отчаянья: где добро и где зло? Чему сказать

свое прямое “да”? Кому крикнуть свое честное “нет”?» («О театре», V, 261).

Все проблемы выведены в сегодняшнюю жизнь. Под «эстетикой»

подразумеваются утопические схемы, которые действительно у символистов и

старшего и младшего поколений, у Мережковского так же, как и у Белого,

облечены в форму «эстетики», опираются на превратные истолкования

классики и попытки создания собственных иллюзорных образов по

конструктивным философским схемам. «Разрушение эстетики» в этом

контексте означает разоблачение схем «цельности». «Красота» выводится в

жизнь, и следовательно, «мука о красоте» означает осознание уродливого

характера самой современной жизни, порождающей раздробленность,

нецельность. Иначе говоря, надо в сегодняшней жизни суметь найти источники

душевного здоровья, человеческой действенности, социальной активности.

Естественно, что далее все переводится в плоскость конкретного человеческого

поведения. Прямые «да» или «нет» означают нормы реального поведения

людей в сегодняшних жизненных обстоятельствах. «Красота», выведенная в

жизнь, оказывается мерилом или ориентиром в оценке действий людей; сам

искомый человек определяется его социальной, общественной активностью.

Все это не только чуждо, но и действенно противостоит религиозно-

утопическим схемам.

Показательно то, что новый узел в общем кризисном развитии Блока

намечается, завязывается опять-таки вокруг проблем театра и драмы. Наиболее

сильные, резкие, отчетливые высказывания Блока о необходимости новой

цельности, нового, жизненного героя, связанного с эпохой революционных

изменений в русском обществе, присутствуют в его статьях «О драме» (1907) и

в особенности «О театре» (1908), где одновременно находятся и наиболее

отчетливо выраженные размышления Блока о новой аккумуляции

революционизирующих сил в русском обществе в эпоху реакции. И то и другое,

разумеется, не случайно. Театр, по мысли Блока, наиболее действенно способен

выходить в жизнь, — «именно в театре искусству надлежит столкнуться с

самою жизнью, которая неизменно певуча, богата, разнообразна» («О театре»,

V, 270). Но поскольку сама русская жизнь в эпоху реакции обнаруживает, что

революция не умерла, что новые грозовые заряды скрыто пронизывают ее,

постольку в связи с театральными раздумьями Блока выражается и его

убежденность в поступательном движении самой революции: «Слова героини

великой символической драмы Островского сбываются, ибо идет на нас Гроза,

плывет дыхание сжигающей страсти, и стало нам душно и страшно» (V, 276).

Понятно, что этот социальный «контекст» и вызывает особую необходимость в