противоречий современной жизни; выражается твердая уверенность в том, что

будущее жизненное и общественное движение обойдется по-своему с

ограниченными субъективистскими построениями «лирика», кем бы он ни

был — драматургом или поэтом, «расплющит его картонный домик, разнесет в

щепы его уютную буржуазную постройку» («О театре», V, 271). И тут, в связи с

этими негативными, отрицательными явлениями, подлежащими, с точки зрения

самого Блока, преодолению и наиболее активно, действенно, в самом

творчестве, преодолеваемыми из всех символистов именно Блоком, —

обнаруживается в общем переплете столкновений с догматиками-соловьевцами

еще одна грань общественно-художественной борьбы Блока.

В годы, когда у Блока складывается его поэтическая концепция социально

активного, действенного образа-характера в искусстве, меняется в какой-то

степени и литературное окружение Блока. Расстраиваются отношения с

московскими символистами-соловьевцами, в известной мере наступает

отчуждение от круга Мережковских, на некоторое время более близкими Блоку

становятся С. Городецкий, Г. Чулков и Вяч. Иванов. Возникает литературная

группировка «мистических анархистов», особенно громко пропагандируемая

или даже рекламируемая Г. Чулковым. Некоторое внимание Блока к этой

группировке можно объяснить общим его интересом к вопросам социальной

активности, действенности. В своих особо ожесточившихся полемических

выпадах против Блока Андрей Белый яростно обвиняет его в склонности к

«мистическому анархизму»; самую же «мистико-анархистскую» тенденцию в

Блоке Белый толкует как поэтизацию вырождения, гнили, упадка.

Темы «болотности», «балаганности» и другие блоковские искания той

поры, включая и тему «бродяжества», имели сложный, не однозначный

смысл, — поскольку они освобождали Блока от схем, содействовали

включению жизненных элементов в его поэзию, углублению его постижения

реальных противоречий, они играли положительную роль в его общем

движении. Но они могли и отчасти так и было — оборачиваться также и

«лирикой» в том отрицательном значении, которое придавал этому слову сам

Блок. Группа соловьевцев во главе с Андреем Белым вела бешеную полемику с

Блоком, отождествляя все искания Блока с односторонне, субъективистски

понимаемой «болотностью» как выражением ущерба, гниения, упадка. В своих

позднейших мемуарах Андрей Белый повторил весь этот злостный поклеп на

своего бывшего друга, присовокупив к прежним обвинениям еще и вульгарно-

социологическую мотивировку типа модных в те годы среди части советских

литературоведов «проработок»: Блок во всей совокупности своих творческих и

человеческих качеств будто бы представлял «дворянское вырождение». Не без

стилистического блеска (способного, впрочем, вызвать и художественное

отталкивание, скажем деревянной ритмизацией прозы) создает Белый образ

Блока-вырожденца: «И вдруг из-за зелени выбежал двор; дом, крыльцо;

распахнута дверь; Блок с женой, с матерью: приехали, — сказал он в нос; с не

очень веселой улыбкой раздвинулся рот и мутнели глаза; в сером, отяжелевшем

лице подчеркнулись морщиночки; пегое пальтецо с короткими рукавами делало

его и длинней и рукастей, — не молодцем в вышитой лебедями рубашке, как в

прошлом году, а скорее лицедеем заезжего балагана»103. Деталями вроде

«раздвинулся рот и мутнели глаза» создается колоритный образ Блока-человека

как своего рода «болотного Вия», — за этим портретом человека скрывается

определенная философско-литературная концепция, трактовка общественного

значения творчества Блока. По Белому выходит, что Блок-вырожденец, с его

мутными мистико-анархистскими теориями, совращал, тянул в идейное

«болото» также и боровшихся за передовые литературные тенденции Белого и

Сергея Соловьева: «… нас усадил в неразбериху свою»104. Сложность

положения в том, что документальный материал — статьи, письма Белого —

подтверждает, что Белый и в годы реакции обвинял Блока в следовании теориям

«мистического анархизма», и следовательно, внешне все обстоит так, как будто