собственным идеям. Примечательно тут еще то, что Блок видит и возможность

отрицательных, реакционных выводов из распада связей и «разрушения

личности»: «А над местом, где был табор, вьется воронье» (VIII, 158). Реально

Блока интересует возможная социальная активность, при этом толкуемая

«стихийнически»: «… на поступки решаются, не учась» (VIII, 158). Интерес к

«мистическому анархизму» оказывается реально интересом к революционной

эпохе, к вопросам возможного поведения человека в новых общественных

условиях.

Конечно, Блок ошибается, усматривая в «мистическом анархизме», и в

особенности в идеях Г. Чулкова о «слиянии» социализма и мистики, нечто

соотносящееся с революционной эпохой. В построениях Чулкова не было

решительно ничего нового по сравнению с тем, что предлагалось другими

представителями символизма — скажем, Мережковским; отличает Чулкова

только то, что «сливать», «синтезировать» он предлагает не «либеральную

общественность» и «христианство», как это было у Мережковского, но

«анархию» и «мистику», полагая, что именно такой «синтез» соответствует

революционной эпохе. Философской основой остается, как и у Мережковского,

соловьевство, — в отличие же от Мережковского, Чулков нисколько не скрывает

своих связей с соловьевством и даже предлагает его реформировать.

Центральное место в книге Чулкова занимала статья «О софианстве»,

посвященная Вл. Соловьеву. Сочетание «анархизма» и «мистики», по Чулкову,

возможно на основе философии Соловьева, однако Соловьеву-философу

свойственна некоторая ограниченность. Она состоит в том, что хотя Соловьев и

«стремился именно к совмещению мира и Христа, к примирению религии

Христа с религией земли»107, но добиться органического сплава этих двух начал

ему не удалось. Следовательно, по Чулкову, следует довести до конца дело,

начатое Соловьевым и не завершенное им, — Чулков хочет быть более

ортодоксальным соловьевцем, чем сам Соловьев. Так часто случается с

эпигонами. По существу, к этому же сводится философская позиция как

Мережковского, так и Андрея Белого.

Особенно яростные полемики вел с Чулковым Андрей Белый, — он и в

отношениях с Блоком резко порицал его за «консолидацию» с Чулковым,

настаивая на том, что следует «отмежеваться» от Чулкова, как вульгаризатора,

упрощенца. Все эти полемические неистовства Андрея Белого в исторической

перспективе выглядят просто комически, — непонятно, о чем идет спор:

разницы нет никакой, только Белый применяет более изощренную, изысканную

аргументацию, Чулков действует более примитивно, грубо, прямолинейно.

Позиция же Блока в этих «прениях», при всей неясности, запутанности,

«сдвинутости» в новых исторических условиях, предельно ясна в одном: для

107 Чулков Г. О мистическом анархизме, с. 59.

него абсолютно неприемлемы схоластические «целостные» схемы, какая бы

аргументация ни применялась. Даже и так: Чулков в какой-то период более ему

импонирует именно тем, что он проще, тем, что к доводам от Канта или

кантианцев он не прибегает. Зная все эти схемы из общения с главарями

символистов, Блок совершенно недвусмысленно отвергает их и в

интерпретации Чулкова: «Целое (мистический анархизм) кажется мне не

выдерживающим критики, сравн. с частностями его; его как бы еще нет, а то,

что будет, может родиться в другой области» (VIII, 158). А для самого Блока

главное то, что «… здание шатается», и поэтому «все — мучительно и под

вопросом» (там же).

По существу Блоку в творческом плане одинаково чужды были и

соловьевство, подновлявшееся «новейшими» философско-идеалистическими

исканиями Белого, и соловьевство Чулкова, подкреплявшееся «анархизмом».

Оценивая эту ситуацию, близок был к истине друживший в переходные годы с

Блоком С. М. Городецкий, тоже примыкавший ненадолго к «мистическому

анархизму», когда он в рецензии на «Лирические драмы» Блока писал, что эти

последние «… принадлежат к тому роду интимных произведений, которые

появляются в эпохи переломов как в жизни народов, так и в жизни барометров