преобладанием ее отрицательных сторон, то «подземный шорох истории»

больше слышен в «провинциальной Италии», где именно «весь воздух выпит

мертвыми». Но тут и возникает необычайно глубокая грань блоковского

построения. Большая культура, запечатлевшая прошлое, обнаруживает

противоречия, трагедийное зло и в прошлом, в самой истории: «Если бы здесь

повторилась история — она бы опять потекла кровью» («Немые свидетели», V,

394). В этой «крови истории», по Блоку, двойной смысл: там, в прошлом, было

не меньше трагического ужаса, чем в современности, и напряжение,

интенсивность, поэзия жизни связаны, сплетены с этим трагизмом:

О, лукавая Сиена,

Вся — колчан упругих стрел!

Вероломство и измена —

Твой таинственный удел!

Трагические, «кровавые» грани истории запечатлелись, на века сохранились в

культуре, в «остриях церквей и башен», в живописи, где «коварные мадонны

щурят длинные глаза». Однако с этим же сопряжено и другое — жизненная

гибкость искусства, впитывающего в себя добро и зло истории, ее

противоречивость, ее перспективу:

Пусть грозит младенцу буря,

Пусть грозит младенцу враг,

Мать глядится в мутный мрак,

Очи влажные сощуря!..

Но раз культура — посредник между прошлым и будущим, то самое ее

восприятие делается активно-страстным, заинтересованным, продиктованным

задачами и помыслами сегодняшних людей. «Проходящее лицо»,

«путешественник» переживает культуру и стоящую за ней историю как свое

собственное сегодня; современность он воспринимает как движущуюся

историю. Черное, трагическое в истории делается его собственной сегодняшней

болью:

На башне, с песнию чугунной,

Гиганты бьют полночный час.

Марк утопил в лагуне лунной

Узорный свой иконостас.

В тени дворцовой галереи,

Чуть озаренная луной,

Таясь, проходит Саломея

С моей кровавой головой.

(«Холодный ветер от лагуны…», цикл «Венеция»,

9 мая 1909)

«Путешественник» здесь перевоплощается не в персонаж истории, не в

возможного на этом же месте человека прошлого, как, скажем, можно было бы

толковать сюжет стихотворения «Окна ложные на небе черном…», но в

персонаж, уже изображенный, претворенный культурой в мифологического

героя, участвовавшего в сюжете культуры — живописи, скажем. В

произведении получается как бы несколько пластов: мифологический герой,

отражавший некие черты жизни, уже в мифе получал исторически

определенное обобщение, идейную обработку Далее миф использовался

культурой другой эпохи, итальянским Возрождением. Наконец, есть третье,

сегодняшнее его восприятие: современным человеком, который, как пояснял

Блок в прозе, принес с собой, в своем восприятии другую страну и другую

историю, Россию эпохи черной реакции после первой русской революции.

Необычайной смелостью отличается здесь художественный «ход» Блока:

«проходящее лицо», «путешественник» перевоплощается тут в героя того

жизненного сюжета, который находится в «начале начал», переходит в

«жизненное ядро», лежащее где-то еще за гранями даже самого мифа. Далее

следует, в порядке истории, сначала эпоха мифа, потом Ренессанс, потом

современность. Блок как бы крутит киноленту, зафиксировавшую все эти этапы

истории, с конца к началу, обратным ходом, самым простым и откровенным

образом отождествив лирическое «я» с мифологическим Иоканааном. Конечно,

дело тут совсем не в формальном «приеме», и в «начале начал» у самого Блока

лежит глубокая мысль. Все дело в том, что все этапы названы, а не спрятаны, не

замаскированы, и в том, что изображаемое дается как отражение вполне

реальной и жизненно переживаемой трагедии.

Получается так, что блоковское лирическое повествование — о высоком

смысле жизни, воспринимаемой как трагедия истории и трагедия

современности. Лирический персонаж берет на себя историческую

ответственность за все, совершающееся сегодня, поскольку в этом утверждает